Всеволод Рождественский - Стихотворения

Неправда, что история
Рассказана не нами,
Неправда, что рождаемся
Мы в жизни только раз, —
Во Фландрию, во Фландрию,
Веселую, как пламя,
Простую, точно песенка,
Баюкавшая нас!

ГС 7 Здесь чугунная Леда раскинутых крыл

10–12 У дрожащего золотом клена
И в прогулках над озером горько томил
Ионический бред Камерона.

13–18 Лебедей здесь кормили камены с руки,
Дни вела Аполлонова пряжа,
Всё смывающий ветер нецарской тоски
Заворачивал перья плюмажа,
И лукавый барокко бежал в завитки
На покатых плечах Эрмитажа.

Между 18 и 19
С Иннокентием Анненским нашу весну
Я не звал в Эврипидовы рощи, —
Медногорлые трубы мне пели войну,
День вставал непреклонней и проще,
Ни о чем не жалея, я встретил луну
Под покровом державинской нощи.

19–24
О, Элизиум муз! В лебедином бреду,
Обожженный дыханьем столетий.
По дряхлеющим паркам я юность веду,
Сам струюсь отраженьем «Мечети»,
И шумят, как бывало, в Лицейском саду
Академики, липы и дети.

26 Прогоняют по улицам стадо.

29–30 Только был бы мой парк золотист и широк —
Ничего от судьбы мне не надо.

Загл. САД
ОвС 3 Умел я в синий час апреля

9 Умно, лукаво и жестоко

Между 10 и 11
У складок гипсовой Киприды,
В пруду, сверкающем как сон,
Струистым призраком обиды
Привык смещать кариатиды
Ее разорванный фронтон,

12 Уже любил игру волют,

17 Озерных листьев пестрота

26–29
Люблю Элладу Камерона,
Английских парков легкий скат,
Дубов редеющие кроны,
Суровость бронзы оснеженной

Посвящ, Д. С. Усову

ЗС 2 Утонул в ночную синь.

7 Иноземной легкой крови

Между 12 и 13
Блудный сын любви и света,
Я, последний в их роду,
Сам скитальчество поэта
Выбрал, сердцу на беду,—

13–14
Оттого, что всех чудесней
Пал в наш род — за чьи вины?

После 24
Он для песенной забавы,
Для потехи кузнеца
Заложил степные травы
В книги деда и отца —

И, должно быть, по примете
Я люблю всё горячей
На бездомном этом свете
Скачку песен и ночей!

ЗС Между 8 и 9
Ингерманландскою белесой ночью,
Когда висел, как шар стеклянный, мир,
Я с музами беседовал воочью,
И строгий мне завещан был empire.

13–16
В оврагах дней, на полевом разъезде,
Средь тульских звезд блуждал я наугад,
И цвел со мной в Ефремовском уезде
Неповторимый Яблоновый сад.

24 На огоньки курчавой Костромы, —

34 Шел этот сад, как девушка суров,

38 Саади пел угрюмый карагач.

44 Глухой мечты отрада и затвор?

47 Отдам я жизнь бездонному покою,

53 Но всё равно — восторженней и шире,

55 В пустом как ночь и равнодушном мире

Загл. ЧЕРНОЕ МОРЕ
ОвС 23 Плоскоспинный Севастополь,

28 Бухту синюю зажав.

Вместо 29–32
Но, скользя в тени отвеса,
Уж ловил биноклем я
Слева — соты Херсонеса,
Справа — грузный мыс Айя.
Вновь проходят (в губках туфа,
Море, пенься и кипи!)
Виноградный дол Гурзуфа
С Аю-Дагом на цепи,
Пепельные Оделары,
Мутно-сизый Чатыр-Дах
И Алушты камень старый
В черных грушевых садах.
За Алуштой — область мрака,
Горы, вставшие венцам,
Башни желтого Судака,
В горькой пене Меганом.
Дальше — гребень Киммерии,
А за ним, как спелый плод,
Сердце в овиди сухие
Феодосия берет,
И, простой лозой украшен,
Город всходит здесь и там
В ожерелье серых башен
По оранжевым холмам,
Чтоб в пустынном ветре склона
Мне открыть скитаний цель:
Карадаг — веков корону —
И лазурный Коктебель.

Ладога Между 12 и 13
Есть складкой скорби искривленный рот,
Туман, ползущий к тяжкому надбровью
(Черты, которые читает тот,
Кто сам отравлен черною любовью).

Есть омуты зеленых, смутных глаз,
Где всё — сплетенье тины и кувшинок.
(Я знал их все, я выдержал не раз
Испепелявший душу поединок).

Между 20 и 21
Твой карий взгляд и строгий взмах ресниц
И это имя — нет его напевней —
Уводят память в терема цариц,
В старинные посады и деревни.

26–27
Что лишь в тебе (пусть я того не стою),
Живет моя бездомная душа

БМ 1 Сердце, сумасшедший бубенец,

4 Этому нетрудному покою.

5–12
Выпивая жизнь свою до дна,
Допоем и то, что недопето.
На земле была мне суждена
Невеселая судьба поэта.

Но жалеть я стану в этот час —
Что бы нам с тобой ни говорили —
Не о том, что смерть сильнее нас,
А о том, что мало мы любили.

13–24 Отсутствуют

Загл. ПАМЯТИ А. А. БЛОКА

Автограф (ЛА)
Шел Он в мире по скалам суровым
В одиночестве гордом своем,
Словно Дант, опаленный багровым,
Роковым и жестоким огнем.

И, терзая бессонную совесть,
Беспощадный к себе и к другим,
Жизнь свою рассказал нам, как повесть,
Порожденную веком глухим.

В путь далекий его провожали,
Чтоб во тьме был Он светел и прост,
Гамаюн, птица вещей печали,
И взметенный костром Алконост.

И вставала Россия за далью
Всё сжигающей в мире мечты
Незнакомкой, за синей вуалью
Недоступно сокрывшей черты.

Нет, недаром в очах этих страстных
Он нашел оправданье и свет,
И во тьме прочертил не напрасно
Огневую орбиту комет.

Повела его в путь не тревога,
А любимая с детства до слез
Та же русская наша дорога,
Вся в колосьях вдоль старых берез.

Сам рожденный в года роковые,
Простирающий руки к весне,
Сердце отдал Он гневной России,
Вознесенной на алом коне.

И, роняя свинцовые слезы
На просторах родимой земли,
Все великой истории грозы
Через сердце поэта прошли.

Знал Он — вьюге пора разгуляться,
Старый мир засыпая собой,
И навстречу нам вышли «Двенадцать»,
Чтобы с нашей сродниться судьбой.

А за то, что во тьме бездорожий
Эту правду увидеть Он мог,
Мне сейчас ничего нет дороже
Благородного имени — Блок!

Загл. ВЕЧЕРНИЙ ЧАЙ

Лето
Что может быть милей и проще, —
Когда еще прозрачен май,
К березовой причалить роще
И пить в тени вечерний чай!
В густой траве дымятся чашки —
Благоухающий огонь —
И золотистые букашки
Щекочут теплую ладонь.
Так нежно со стаканом чая,
В струистой синеве костра,
Склоняется ко мне — не знаю —
Любимая или сестра.
И кажется, что это Счастье
Встает, спускается к реке.
А белое мелькает платье
Как облако в березняке.