Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Он раствором залил деревянную форму крыльца,
а потом мастерком всю поверхность разгладил немножко
и меня подозвал:
— Приложи здесь на память ладошку.
Я к крыльцу подбежала, исполнила просьбу отца.

Я ребенком была. Я не ведала мглы и печали.
Накрывая панамой, пыталась поймать мотылька.
От раствора немного шершавой казалась рука.
Я не знала тогда, что мгновения те означали.

Сквозь бетон прорастает трава. Пролетели года.
Но ещё различим на растресканном этом бетоне
отпечаток тогдашний моей пятилетней ладони,
и мой сын приложил для забавы ручонку туда.

Шесть соток — садоводческий участок
был выделен родителям моим,
и лето там я проводила часто,
хотя тот край и не был мной любим.
Зеленогорск… Ребята из богатых
(по десять лет, а снобы все почти).
Я бегала оборвышем: в заплатах,
да и избушка — Господи, прости…

Кругом: дворцы, особняки, заборы
из кирпича — всё лоск, куда ни глянь.
И про меня ходили разговоры,
что из семьи из бедной я. Ведь всклянь
мне только неба синего досталось
(и этого достаточно вполне),
да жаль, промеж богатыми казалось,
что всё ж чего-то не хватает мне.
И в детстве я дружила не со всеми:
неравенство наметилось тогда.
Союз распался — непростое время.
То были девяностые года.

В сандаликах всегда на босу ногу,
с растрёпанной косой через плечо,
носилась я как ветер: слава богу,
здорова, весела. Чего ж ещё?

Тогда моим царапинам и шишкам
не знали счёта бабушка и мать.
Меня тянуло больше всё к мальчишкам –
их в детстве проще было понимать.
С девчонками тоска: они играли
то в дочки-матери, то в свадьбу, то в семью…
То ль дело пацаны: в войнушку, в ралли,
в бандитов и заложников… Мою
шальную тягу к хулиганству мама
оправдывала: вырастет — поймёт,
остепенится. Между тем, упрямо
я делала из досок пулемёт.

Был у меня тогда приятель — Ромка.
Проказник, фантазёр (жил с дедом тут).
Он мог из никудышного обломка
игрушку смастерить за пять минут.
Курносый, круглолицый, круглоглазый
(глаза сквозят невинностью души) –
куда при этом только он не лазал,
чего только не жёг и не крушил!

Кудрявый, крепко сбитый, круглощёкий,
неравнодушный к сладкому и к щам,
Роман учил меня как Мастер йоги
полезным, замечательным вещам:
он выучил меня ругаться матом,
кирпич колоть рукой, играть с огнём…
К домашним и воспитанным ребятам
я не тянулась никогда. А в нём
магнит как будто был… И я балдела
от Ромки. Мы дружили — не разлей
ничем, и нашим не было предела
проказам обоюдным. Точно клей
"Момент" искрепил нас вместе. Водостойкий.

Мы днями забавлялись с ним вдвоём
на брошеной давно соседом стройке.
Там были трубы, плиты, водоём
с лягушками. Для детского досуга
нашлось нам предостаточно всего.
Но неприятность сделалась у друга
на этой самой стройке. Моего
соседа я давно уж не видала,
в бытовке покосившейся. Сосед
обил листами рыжего металла
её со всех сторон — от разных бед.

А Ромка жёг траву вблизи времянки.
Забавы ради, не замыслив зло,
бензином сдуру брызнул он из склянки,
и пламя с силой всё вокруг взяло.

Сгорела эта чёртова бытовка.
Нам до неё, конечно, дела нет.
Но взрослым, раз уж вышло так неловко,
пришлось потом, увы, держать ответ
перед соседями. Его родные
собрали деньги — возместить урон.
Ругали Ромку. Не признал вины и
на всё лишь пожимал плечами он:

"Оно само воспламенилось! Я то
лишь развести хотел большой костёр!"

Ему тогда пошёл всего девятый
годОк. Он был наивен, не хитёр.
Но как бы ни было там, дело громко:
поджёг… И дружбе так пришёл конец:
мне запретил, узнав об этом, с Ромкой
водиться строго-настрого отец.

"Он хулиган! А если б это пламя
дошло ещё до нашего двора,
то как бы он рассчитывался с нами,
твой Ромка?! Спички — это не игра."

Отец меня наказывал телесно:
он часто в детстве бил меня ремнём.
Возможно, это было бесполезно,
но всё-таки теперь играть с огнём
и с Ромкой я боялась из-за папы.
У боли над детьми большая власть,
но до поры… Взросления этапы
всегда так проявляются: сдалась
большая крепость страха перед чем-то,
что не умела я назвать пока…

Мы прятались как тайные агенты
теперь. Так сила дружбы велика
была, ведь я, побитой быть рискуя,
играла с Ромкой бедам всем назло,
и радовалась каждому часку я
с приятелем, считая: "Повезло,
что мой отец не спрашивал сегодня,
где я была, и не придётся врать…"

Вдобавок стала я чуть-чуть свободней
и потому, что всё узнала мать.
Она ведь, умудрённая природой,
ловила женским внутренним чутьём:
родителям в делах такого рода
стоять нельзя упорно на своём.
И мама прикрывала наши встречи:
отцу не говорила ничего.
А мне теперь жилось гораздо легче –
я сохранила друга своего.

Мне было десять лет, когда всё это
произошло. Прошёл учебный год
ещё один. Опять настало лето.
На дачу мы приехали и вот:
осталось всё как прежде, с Ромкой снова
играли… Во дворе ему качель
наладил дедушка. Высокий сук — основа.
Верёвки две повесил он на ель.
А между ними — тонкая дощечка,
что, кажется, вот-вот — и пополам…
Но, впрочем, крепко держит человечка,
что весит тридцать с чем-то килограмм.

Часами мы раскачивались с силой:
кто выше? Ромка был смелей чуть-чуть.
Летали мы, и солнце нас слепило,
дощечка прыгала, качалась ёлка — жуть…
Земля и небо смешивались в кашу,
кружилась голова от высоты.
Вдруг Ромка снизу мне сказал:
"А Маша
из класса моего храбрей, чем ты!
Она у нас действительно "крутая".
С ней каждый парень подружиться рад…"

Я молча Ромку слушала, летая
стремительно до солнца и назад.
"Ну, а она красивая?"
Вопрос тот
я задала ему, качнувшись вверх.
"Ну… я не знаю… — он замялся, — просто…"
"Глаза какие?"
"…Вроде как у всех…
Зато она такая каратистка,
что вот тебя одной рукой сшибёт!"
Я возразила, пролетая низко:
"А я ношу с собою огнемёт!"
"У Машки — танк. — сказал серьёзно Ромка. -
В квартире прямо. Честно.
Сам видал…"

"Да врёшь ты всё!" — я выкрикнула громко.
Беседа переплавилась в скандал.
"Ещё скажу тебе такую штуку… –
ввернул Роман последний аргумент, -
…мы в школу ходим с ней всегда за рУку…"

В верёвки впилась я, и как цемент
твердели пальцы… Ничего такого
со мною не случалось никогда,
та злость была принципиально новой,
и я кричала Ромке: