Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Он прокатил её на мотоцикле.
Давным-давно. Один разок всего.
Шальная ночь. Ровесники-студенты.
(С тех пор она и грезит лишь о нём.)

Он был женат. Он платит алименты.
Она не вышла замуж.

День за днём
проходит жизнь.
Она в моей парадной
живет. Я часто вижу по утрам:
в простом пальто, с фигуркою нескладной
бредет к метро по пасмурным дворам.

Он то пришлёт на праздник ей открытку,
то позвонит — смешливый и простой –
не зная сам, что продолжает пытку
надеждой страшной, глупой и пустой.

Она возмёт, сорвется голос кроткий,
дрожит всем телом, дышит в телефон…
Ах, бабий век пронзительно короткий!
Она все ждёт, и уж проходит он…

Ей скоро тридцать. Девушка-старуха
всё верит, что любовь, как жизнь, одна,
и тонет в ней, блаженная, как муха,
что гибнет, угодив в стакан вина.

ты закрепляешь на тонких руках браслеты,
вплетаешь в волосы ленточки с бубенцами –
тебя всё радует, юную, утро, лето –
сцепляешь молнию правильными концами,
застёгиваешь замок на шнурке кулона,
в нём солнце играет, капелька золотая.

а она следит, напряжённая, из салона
чёрной машины.

сбегаешь, почти взлетая,
и двери подъезда распахиваются настежь –
щедрость твоя проявляется в каждом жесте.

она следит, но ты ничего не знаешь…

лучезарная, как подобает тебе, невесте,
весёлая, словно птичий весенний гомон,
ты оживляешь походкою тишь бульвара –
сегодня твой путь как никогда изломан.

машина медленно едет вдоль тротуара.
стрекочет тихо мотор, номерные знаки
никто не приметит — мало ли сзади кто там?
ты покупаешь дыню и козинаки.

её спина покрывается липким потом.
на ярмарке очень людно. уж много дней и
ночей этот план в неё зрел ядовитым плодом.
она стреляет, только чуть-чуть бледнея…

народ, паникуя, толкается по проходам,
встревоженно шепчется: кто из них видел что-то?

у неё в глазу слезинка дрожит, у края.

ты упала навзничь. снимают тебя на фото.
а глаза расширились — будто в себя вбирая
напоследок небо…

зеваки столпились кучей.
солнце смотрит сквозь облака белёсо.
правит не истина, а беспристрастный случай.

она уезжает. спасайте её, колёса…

Девяностые годы. Витражный январский рассвет.
Мы по снегу за мясом идём на оптовую базу,
и такого дешёвого мяса нигде больше нет.
Каракатица-очередь злОбна, длиннА, многоглАза,
многорУка настойчиво мёрзнет — под двадцать мороз –
у "газельки", в которой навалены стылые туши.
И стоят два мужчины с безменами — те, кто привёз
их сюда и теперь продаёт. Затвердели от стужи
эти трупы костлявых животных, промёрзли насквозь
и лежали горОй на полу в этой грязной "газели"
синеватые, рёбра видны все… Не взглянешь без слёз!
Мне лет пять было, я уж не помню, как "это" мы ели.
Помню, как добирались домой по тому январю:
как по снегу отец волочИт за костлявую ногу
ту несчастную тушу, как матери я говорю –
"Скоро дом?" — поминутно, а мать мне — "Осталось немного…" –
и как шутят вполголоса взрослые между собой,
называя беззлобно "собака" костлявую тушу,
как дома вдалеке проступают на небе резьбой…
За отцом волочётся по снегу, все рёбра наружу,
дефицитный и тощий, редчайший собако-баран.
Я на санках сижу. Пальцы сильно болят, холодея…
мне мечтаются феи из тёплых и сказочных стран:
разноцветные, нежные как лепестки орхидеи.

У Юльки было очень много кукол
и дача с круглой башенкой как купол,
клубника, помидоры, старший брат…
Мне было любопытно лишь сначала:
я в десять лет ещё не различала,
кто как живёт, кто беден, кто богат.

А у меня был велик с гнутой спицей.
Я бегала с растрёпаной косицей,
в одёжках не со своего плеча,
и с "младшим братом"-Карлсоном под мышкой.
Зато отец наш небольшой домишко
весь справил сам. Один. До кирпича.

Мы все играли Юлькиными "барби":
в её обширном пластиковом скарбе
для кукол был устроен целый дом.
(А у меня игрушек было мало,
я горькими слезами выжимала
из мамы в магазинах их с трудом.)

И зависть тихо тлела как лучина:
средь Юлькиных игрушек был мужчина
со стриженою гладкой головой
из крашеной пластмассы. Весь блестящий
нарядный Кен (и галстук настоящий)
с улыбкой голливудской — как живой.

И кукольный автомобильчик синий,
миниатюрный зонтик и бикини,
а к ним солнцезащитные очки.
Вещица та меня очаровала:
оправа — два сердечка, не овала,
и розовые дужки как крючки.

Я зависти сдавалась постепенно:
сначала я отгрызла палец Кену
(пока другие отвлеклись, тайком),
очки же подарить просила Юльку.
"Ну жалко что ли? Чепуху… Бирюльку…"
Ведь я всю жизнь мечтала о таком!

Но Юлька мне ответила: "Прости, но
очки самой дарила мне Кристина.
Подарки — не отдарки. Не могу!"
Я буркнула расстроенно: "Угу."
Потом, когда все шли нарвать ромашек,
очки я быстро сунула в кармашек
и догнала подружек на лугу…

Играла увлечённо я? Едва ли…
Ждала я, чтоб меня домой позвали,
очки в кармане трогая рукой.
…А за обедом я почти не ела,
родители пытали: в чём же дело?
Меня ещё не видели такой.

Очки, в коробке лёжа для игрушек,
запрятанной под кипою подушек,
теперь уж мне не нравились совсем
и почему-то даже злили. То есть,
вот так во мне вдруг пробудились совесть
и страх, что кража очевидна всем…
От мамы я отделалась молчками.
И не играла с этими очками.
Я чувствовала стыд перед людьми.
Вернуться к Юльке и отдать обратно?
Но это будет страшно неприятно:
"Украла, но раздумала. Возьми…"

Вдруг, губы пересохшие кусая,
Я кинулась на улицу босая,
не замечая камни и сучки.
Внутри свербило что-то словно жало –
я даже и не помню, как бежала
до леса. Злополучные очки

швырнула в пруд с тяжёлым тёмным илом.
Вода их преспокойно проглотила:
качнулась и застыла как была.
Оправа два сердечка, не овала…
Я после никогда не воровала,
да совесть не отмоешь до бела.
Я плакала, пока домой брела.

Мой отец строил дом, воплощая руками идеи.
Терпеливо он смешивал воду, песок и цемент,
чтоб раствор, полужидкий, текучий на данный момент
становился надёжным как камень, на солнце твердея.