Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Торопливо и шепотом молвит: "Судьбу вопрошая,
Я прогневала, Боже, Тебя и готова к Суду!
…Что я буду наказана — это печаль небольшая.
Но избавь, Боже, тех, кому я предрекала беду!"

Мы лежали с тобой в одуванчиках. Теплое пиво
янтарем отливало в бутылочном темном стекле.
Невесомые пальчики липы над нами порхали…
на ладони мы смысла не видели даже сейчас.
А глаза до краев наполнялись прозрачной лазурью.
Я срывала цветы и плела от безделья венок.
Мы лежали в траве. Одуванчики мятые никли.
Как непризнанных гениев много их было вокруг…

Травинки с граблей падая на стог
Одна к одной ложатся на покосе…

Ты видишь? Жизнь — как срезаный цветок.
Ведь каждый смерть в себе с рожденья носит.
А вечность — взмах в полете мотылька…
Так хрупки крыльев тонкие мембранны!

…сухая материнская рука
моей руки касается…

Так странно:
обычным был тот день последней встречи,
о пустяках велись каких-то речи,
и помню даже вышла я в тот вечер
от мамы очень рано, куда-то торопясь,
не зная, что простились мы навечно…

Ты счастлив?
Счастье — память о былом.
Лишь миг спустя поймешь его…
А впрочем… и жизнь пройдет. Прогноз, увы, не точен.

В графине роза над моим столом черна в прозрачной раме белой ночи.

Ты видишь?

Время — это лепестки.
С цветка они осыпались сухими.
Хорошими или плохими воспоминаниями…
Ни тоски, ни боли нет.

Картинки, и не боле.
…два силуэта где-то вдалеке…
И сердце вдруг вспорхнет как будто снова!

Ты веришь?

Я шагаю налегке.
Без памяти, имущества и крова…

Со всеми стихами куда-то пропала тетрадь?
А с лучшей строкою в кафе позабыта салфетка?
Бывает.
Лишь душу поэта нельзя отобрать –
напишешь ещё. Не грусти о потерянном, детка…
Бумага горит, а коррозия портит металл.
Поэтому я размещаю поэзию в блогах:
Ведь если пропавшие строки хоть кто-то читал,
То стих не погиб –
он хранится на диске у Бога.

Я блужаю впотьмах, как и всякий, кто истину ищет,
собираю по крохам от всех её словно нищий,
в небесную чашу стучусь, в золотое днище,
занимаясь йогой, пытаюсь сделаться чище…

…но мне снится, как я вливаю в себя винище,
бокал за бокалом, морщась и чуть дрожа.

Я, дух укрепляя, стараюсь подняться рано
утром, когда такая чистая прана,
в четыре часа, и не спит разве только охрана
да старых химик с четвёртого этажа.

…но мне снится и в эту куцую ночь летом,
что я набиваю трубку, назло обетам;
наполняются лёгкие дымом, а разум — светом,
каждая клеточка тела зажмуривается при этом,
благоговейно отдав себя в руки Джа.

И однажды пойму я, что истины нет единой,
что бывает истина дымом, водою, льдиной,
горизонтом далеким — хоть жизнь напролет иди, но
никак не дойдешь
до небесного рубежа…

А старый химик всю ночь просидит на корточках
на лестнице, весь в морщинках как в тонких чёрточках;
он будет курить, дым выпуская в форточку,
где город проступит в дымке, зарю держа.

Это твоё стремление разрушать
стереотипы тебя приведёт в полицию.
Или в психиатрическую больницу,
где мне свиданий с тобою не разрешат.

Это твоё стремление защищать
всех и вся, даже грязных девок, которых мацают…
Однажды мне точно придётся у реанимации
встречать рассвет. Я могу тебе обещать.

Это твоё стремление унижать
тех, кто сам себя унижает жадностью,
похотью, злостью, глупостями и ложью
и уповает при этом на милость божью,
скрываясь от совести крысой в углу гаража –
оно когда-нибудь нас приведёт к ответу,
сейчас или после не важно, но в мире этом
таким не рады. Нам не минуть ножа.

Это твоё стремление всех прощать,
и даже тех, кто от этого не исправится –
ты не щадишь себя — это мне не нравится…
Ты слишком упрям в некоторых вещах.

Это твоё стремление всех любить…
Оно неизбежно нас приведёт к погибели.
Давай в убежище лучше, чтоб нас не выбили,
и на посту не зевать, чтоб никто не смог
нас уничтожить. Ведь, какие б мы ни были –
мы исчезающий вид. Сохрани нас Бог!

Генофонд человечества. Каменные скрижали.
Мы озябшие руки протягиваем к костру.
Нас опять преследуют. Снова мы убежали.
Я склоняюсь к плечу, но тебе это не по нутру…

Между нами как будто прозрачная тонкая кожица,
демаркационная линия, межевая.
Ты как-то сказал, что последним нельзя размножиться…
они ведь слишком мучительно здесь выживают.

Старый поэт всё, что нажил, сложил на стул –
несколько книг в дешёвеньком переплёте.
С виду, казалось, крепок ещё. Сутул.
Смерть от инфаркта, однако, была в полёте.

Чёрные крылья над Городом распластав,
тенью накрыв дома, купола и шпили,
парила. И крепко помнила свой устав.
Она не потерпит, чтоб гнали и торопили.

Незваная прилетела. Стучит в окно
тоненьким клювом озябшей зимой синицы.
Старый поэт вздыхает, встаёт. Темно.
Книги лежат, монолитно сомкнув страницы.

Как он любил, как буйно цвела душа –
Каплями яркими в них навсегда застыло.
Старый поэт идёт, тяжело дыша,
окно открывает. Веет метелью стыло.

Он не боится смерти. В сырую мглу
он заглянул, распахнутый, в одиночку.
Только сказал: "Погоди чуть, постой в углу…
Позволь мне в последний раз переправить строчку…"

Утопила принцесса своё ожерелье. Утрата
большая. Дворцовые окна глядели с тоскою.
И король попросил одного молодого пирата
вернуть жемчуга, опустившись на дно морское.

Тот достал ожерелье.

Промолвил король:

— Плыви… дальше с Богом, сынок,
или, хочешь, проси награду.

И ответил пират, улыбаясь:

— Кроме любви
мне на земле, король, ничего не надо.
Я сокровища видел. Я камешка не возьму.
Всем, кто жаден до мёда, однажды становится кисло.
И одна лишь любовь смысл придаёт всему.
И она же порой, любовь, всё лишает смысла.