Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Вечер. Шоссе. Увяданье заката.
Взмахи руки. Разговорами плата.
Бары. Кафе. Ресторанчики. Лавки.
Пляска огней автозаправки.
Фары цветные. Шуршанье покрышек.
Месяц. Поля. Островерхие крыши.
Ночь. Молодые весёлые годы.
Скорость. Случайный попутчик. Свобода.

Я видел много гор. Работал. Геофизик.
Тяжёлых рюкзаков немало потаскал.
И об одной скажу: на камне кто-то высек
признание в любви среди отвесных скал.

Три слова: "я","люблю" и дорогое имя.
И шириной в полшага над пропастью карниз.
Чьи руки быть могли отважными такими,
чтоб надпись выбивать, рискуя рухнуть вниз?

И струны чьей души так твёрдо говорили,
ведь каменной стене стоять ещё века?
И, может быть, давно уже лежат в могиле
прекрасный адресат и смелая рука…

Намного пережить людей способны горы.
Несут они с собой во времени порыв,
бессмертие души, что канула, просторы
земной своей любви для вечности открыв.

И всякий постоит чуть-чуть у этой дверцы
в неведомую жизнь из проходящих здесь,
припомнит имена, что высечены в сердце.
У каждого из нас они, бесспорно, есть.

жизнь твоя — медузы тихо дрейфуют мимо
как полиэтиленовые пакеты –
всё то, что в тебе нечаянно, неповторимо –
прозрачное тельце, что держишь сейчас в руке ты,

когда так красиво, что хочется просто плакать
и рвать руками абрикосовую соками истекающую мякоть,
вдыхая сладкий ласковый аромат –
отзвуки мира, которыми ты богат –
жизнь твоя -

плески волн и оранжевая луна –
то, что ни с кем нельзя разделить сполна,
звёзды в небе чёрном, таком глубоком,
спокойные звёзды — будто лежат на дне,
и нет никого в этой стыни и тишине -

жизнь твоя — недолгая беседа с богом.
наедине.

Говорят, что способна любовь возвести города
на песке, напоить пустыню живой водою…
Всемогуща любовь. Но моя к тебе — никогда
не бывала орудием праведного труда,
лишь мучительной пыткой, манией и бедою.

Я взираю на небо, ресницами свет дробя –
но в нём нет ни единой подсказки господней, ни птицы,
ни облака… "Если ты смерть — умирай, любя,
ведь любовь — лишь поток космический сквозь тебя,
и тебе выбирать, во что ему воплотиться…"

Может, выстроим город наш на глухом песке,
место выберем и древко воткнём, заметим?
Только твой силуэт растворяется вдалеке.
Я стою одна, и лопата дрожит в руке.

Я люблю тебя. И не знаю, что делать с этим.

Неверный свет на бледной коже собран.
Твоих ресниц смыкаются тиски.
И при луне оскаленные ребра
сверкнут на миг. Небрежные мазки
ночного света — пролитая ртуть.
В изгибы влита гибельная сила.
Ты у меня насмешливо спросила:
"Боялся ты меня когда-нибудь?"

Луна качнулась томная нагая
в твоих зрачках агатовых тогда.
Платон писал, что красота пугает…
И, вспомнив это, я ответил:
"Да."

Мне часто снится наш уютный дом,
и наша дочь с растрепаной косичкой –
моя любовь, не ставшая привычкой –
утиный пруд, подёрнувшийся льдом,
вечерний двор, домашний запах сладкий,
свет лампы жёлтый, сумерки зимой,
пугливый холодок, залегший в складке
пальто, который ты принёс домой,
и поцелуй, полынь да белладонна,
как только ты ступаешь на порог –
моя любовь, которая бездонна,
как то, что мне в тебе откроет Бог.

Как же много даров ты таишь!
Я вдруг вышел из комы
(пребывая в ней в женщинах я лишь забавы искал);
мне привёл, приобняв очень бережно, общий знакомый
(так приносят вино, до краёв если полон бокал)
и представил тебя. Ничего, кроме скромных приветствий
пересохшие губы ответить тогда не смогли –
как же много сокровищ в тебе! –
будто яблок на ветви,
что под тяжестью их наклонилась до самой земли…
Поразвлечься тобой от безлюбия, хмеля и скуки –
не посметь. Разве только в душе беспросветная мгла.

Столько скрыто в тебе,
что внезапно опустятся руки
недостойные так, точно ты их собой обожгла.

Этот вечер хрустальный — прозрачные буквы и строки
на невидимый лист я дрожащей рукою кладу.
Наша жизнь коротка. Поджимают условные сроки.
Я пишу свой роман. Чтоб успеть завершить. На ходу.
Непрерывно пишу. Собирая в него понемножку:
как в меня опрокинута чистых небес бирюза,
как согретые почки остры, как бродячую кошку
переехал КАМАЗ… А когда закрываю глаза,
каждый раз я отчетливо вижу его обложку…
Темнота.

Когда рассвет как обнажённый мальчик
выходит, выкупавшийся, из океана,
а травы расстилают на лугу
легчайший аромат из сотен нитей тканый,
и шмель тяжёлой каплей тела своего,
повиснув, гнёт цветок подбитый шёлком,
я думаю: как мир во мне вмещён?
Весь целиком или малюсеньким осколком?
И что потом, когда слепая смерть
моё пространство свёрнутое в свиток
бесследно уничтожит как одну
из неудачных творческих попыток?

"Легко касался, точно ветер плеч,
и целовал так бережно как луч
рассвета трогал розы…"

Мрак колюч,
впитавший грёзу, он мне шепчет: плачь
о нём, не дай тоске себя увлечь,
вцепиться в душу насмерть — увеличь
ты скорбь до невозможности — калечь
себя, но вырви с корнем это! Плачь.
Освобождайся!
И не смей толочь
воспоминаний в ступе. Не накличь
себе шестёрку верных адских кляч.
Из рук безумия не вздумай взять калач
надежды.
Позабудь.
Очистись.
Плачь.

Насколько мы разные! Я воплощенье огня –
росток неспокойного пламени рыжей окраски,
я силюсь обжечь, только это скорей для острастки,
чтоб скрыть беззащитность свою перед натиском ласки,
чтоб думали: без рукавиц, кочерги и оснастки
пожарного лучше не стоит касаться меня…

Твой смех рассыпается звоном серебрянной ложки:
пожар понарошку, не искры — а жалкие крошки!
Ты мраморный зал, статуэтка египетской кошки –
и каменным холодом пламя загнал в западню.

Ты словно старинный подсвечник — такому огню
как я в самый раз танцевать у тебя на ладошке.

Контур встречи грядущей штрихами уже обозначен.
Место и время известны. Подобран цвет.
Но я всё боюсь: вдруг что-то пойдёт иначе…
Обрушатся планы. Сорвётся внезапно в кювет
маршрутка — а вдруг не ляжет судьба полого
до завтра, назло нам нелёгких путей ища?
Ты не смешил, я надеюсь, сегодня Бога?
и не сердил? Мы увидимся?
Обещай.