Николай Браун - Стихотворения

Нам за храбрость раздавали
Кайзера дар — железный крест.
«Deutschland, Deutschland über alles!..» —
Гремел крестов железный лес.

Мы гибли в газовой потасовке,
Мы глохли, слепли, но шли вперед!
«Deutschland, Deutschland!..» — пели
винтовки,
«Über alles!..» — вторил пулемет.

Нас кромсали, как в мясорубке…
«Über alles!..» — в угоду господам.
«In der Welt!..» Ползите обрубки!
С фронта оружье тащите по домам!

Там буря расправы идет, бушуя.
Буря расправы — в наших руках!
«Deutschland, Deutschland!..» — воют
буржуи,
Души спасая в особняках.

Мы идем, чтоб добивать их,
Мы жить хотим без их помех!
«Deutschland, Deutschland!..» К черту!
Хватит!
«Über alles!» — к черту всех!

Он поднял веки. Вдалеке, над морем,
Лежал туман, скрывая горизонт.
Был ранний час, когда в неравном споре
Ночь отступает и крепчает сон.

Он глянул вниз. Под ним стеной отвесной,
Как будто враз отхвачен топором,
Летел обрыв до той черты белесой,
Где море терлось об уступ ребром.

Он вскинул плечи крыльев угловатых,
Как плечи бурки, статен и высок.
Он шею вытянул, он поднял клюв горбатый,
Ловя далекой падали душок.

В той стороне, где гор верблюжьи спины
Свой караван тянули на восток,
Он уловил ни с чем не схожий, длинный,
Рокочущий настойчивый шумок.

Он увидал, как выросли в тумане
Два явно птичьих, два прямых крыла.
Они росли, гремя в рассветной рани,
И он присел и зашипел со зла.

Ему ль, владыке неба, гор и моря,
Грозе любой пернатой мелкоты,
Ему ли крылья опускать, не споря,
Перед пришельцем новым с высоты?

И он пошел стрелой навстречу гостю.
И ветер выл, струясь вокруг него.
Он вровень стал. И, клокоча от злости,
Взглянул в упор. И он узнал того,

Кто шел внизу, скрипя арбой воловьей,
Чьи гнезда пахли поутру дымком,
Кто полз внизу, чьей душной мертвой
кровью
Он тешил клюв. И он свернулся в ком

И камнем ринулся, ловча ударить первым
Червя крылатого, но воздух бил, гремя,
Сдувал назад, и рвал, и дыбил перья.
И он отпрянул на спину плашмя.

Но боль в крыло ударила. И сразу
Оно повисло тяжестью кривой.
Он шел к земле, корявый, несуразный,
Роняя перья, книзу головой.

И он, шипя, упал на щебень лысый.
Он отступал, сдаваясь в первый раз.
Гость уходил. А в море из-за мыса
Вставал огромный круглый красный глаз.

Говорить человеческим языком!
Это значит веками на брюхе, ползком
Продираться, мыча, как мычат скоты,
Сквозь тюремные заросли немоты,
Чуять солнца нагревы на отмелях плеч,
Видеть мир молодой, звероногий, рычащий,
Слушать птичью прищелкивающую речь
И уже презирать ее дикий, неумный
образчик,
И, с трудом подымая, впервой, кувырком
Выносить, открывать, разворачивать гром —
Говорить человеческим языком!

Это вырасти разом на сотню голов,
Это стать укротителем твари мычащей.
Это выйти к словам: «птицелов», «рыболов»,
«зверолов».
Это взять, как хозяйство, и реки, и горы,
и чащи.
Это выйти к толпе, тишину водворив.
Это врыться в подполье, где слово, как
взрыв,
Чтобы, мир перестраивая, как дом,
Говорить человеческим языком!

И, взывая к любимой сквозь тысячи мук,
От заумных «ау!» вырастая в двусложное
«слушай!»,
Все, что на сердце ляжет, за звуком звук,
Перегнать в речевую гортанную душу.
И затягивать песню, печалью туманя глаза,
И до самых низин обойти эту землю и
вызнать,
И запомнить, как реки поют, как яреет
гроза,
Как ревут города, — и сложить это
в повесть о жизни.
И войти в эту повесть, где каждый
параграф весом,
И не сдаться ни смерти, ни злобе поденной,
И печатной страницей открыться потом,
И в руках у потомков, еще не рожденных,
Говорить человеческим языком!

В последний раз он осмотрел
подрамник,
Он постучал рукой, как браковщик,
В натянутое чуть ли не до треска,
Певучее, как бубен, полотно.

И он вошел, как в облако, где вещи
В туманной влаге тонут без лица.
Он двинулся на них — и уголь свистом
Березовым запел на полотне.

Он уголь тряс, и щупал очертанья,
И щурил глаз, и подымал из тьмы
Углов, и ромбов, и кругов обломки,
И выносил, и в новый сноп вязал.

Он выжал краски плотными холмами,
Они сияли косной красотой:
Деревья, небо, камни, люди, лица, —
Характеры сырьем лежали в них.

И сразу мир заговорил, защелкал,
Заполыхал загадкой глаз, и губ,
И лба, и рук того, кто истуканом,
Захлопнув жизнь, маячил перед ним.

Расставив ноги, нюхом следопыта
Озера глаз, холмы бровей и лба,
Пустыни щек он обошел, облазил
И за мазком вытягивал мазок.

Еще, еще, пошли, перекликаясь,
Цветной ордой и вдоль и поперек,
Теряя тон, и злясь, и добывая
Чужую жизнь из-под семи замков.

Там где-то детство хлопало в ладоши,
За материнский пряталось подол,
Играло в рюхи, в отрочество лезло,
Вытягивалось, юностью горя.

Там выли страсти голосами бури,
Души и дел бежала кривизна,
Там наливались мудрости железом
Тупого лба упрямые бугры.

Он день за днем тянул все новый поиск,
И вдруг во сне вскрывал неправоту
Иных частей, бежал — и мастихином
Сдирал уже подсохший кривотолк.

И день за днем располагался хаос,
Густел, и цвел, и открывал лицо,
Летала кисть — и, наконец, последний
Пробег легчайший. И отпрянул он.

И перед ним, на все открытый створки,
Гремел квадрат. И это жизнь была.
И это все. Осталось только — подпись,
Палитры грязь, да тяжесть рук, да грусть.

Куда вы? Стоп! Назад, морские кони!
Назад! В конюшню! К Тютчеву! В стихи!
Он конюх ваш на первом перегоне,
Он вызвал вас из водяной трухи.

Так создают богов. И так играют дети.
Он был ребенком, с богом на губах.
Он создал вас — и вот уже столетье
Пасетесь вы на водяных лугах.

Сто лет вы бьетесь выпрыгнуть из плена,
Он обманул вас, темный следопыт!
Вы только пыль пучин, слепая пена,
И нет ни грив, ни торсов, ни копыт.

Он обманул себя, когда сквозь хаос
Уйти хотел в «элизиум теней»,
И тенью дыма жизнь ему казалась,
И тем звала и мучила сильней.