Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

О Великое Безголовое Нечто, будь ты проклято вечно!
Вновь гноятся ладони людские — это раны на них гвоздевые,
и опять погребальную песню захрипели птицы слепые,
тьмы зловещие птицы — совы.
О Великое Безголовое Нечто, будь ты проклято снова и снова!
Встарь, толпу лжебогов разогнавши сурово,
принял крест Человеческий Сын.
Переместились кресты голгофского цирка
из гнилой Иудеи в королевский Берлин.

При кровавом тюремном мерцании шуцманской лампы
что ты можешь, хорват, поделать?
Остается одно хорвату — глотать свои горькие слезы!
Солоны слезы те.

Сохранится ли белым
оплеванный, голый идеал твой, распятый
навек на кресте?
При кровавом тюремном мерцании шуцманской лампы
что ты можешь, хорват, поделать,
если длится Европы Страстная Пятница,
если Сын Человеческий вздернут на крест,
если жгут ему раны и кожу дерут,
если пули летят и проклятья камнями катятся?

Длится, тянется Европы Страстная Пятница!
Содрогается шар кровавый — Земля —
от Капштадта до Пекина, от Рима до стен Кремля.
При мерцании заупокойной лампады
пьет за тризной хорват и печально поет:
вот еще одна голова, как кровавое семечко, с плеч слетает.
К мачте вновь пригвожден адмирал!
Но смотри:
рассветает
Интернационал!

Стала, понурив голову, больная белая кляча,
бросив гири боли в глубины печали и плача,
больная, последняя, белая, покрытая язвами кляча.

А люди несут чемоданы, пакеты со снедью разной,
свертки в газетных обрывках, жирных, мягких и влажных,
светится никель пуговиц у носильщиков важных,
а все краски серые, с серой палитры грязной.

Все движенья тяжкие, люди согнуты, немы,
какая-то горбунья несет три хризантемы.
Блеет где-то в кустарнике голодная обиженная овца,
шуршит юбка молодого монаха,
веренице серых тряпок не видно конца,
в протянутую руку лысого слепца
звенят монеты.
Гудок!
Как яхта из бронзы и лака,
грохочет железный грохот — экспресс рванулся из мрака,
сквозь серую гниль заборов, печальную серость бараков,
несутся на белых скатертях рюмки виски, рома, арака,
чемоданы свиной кожи, ярлыков гостиничных драка,
серебряные приборы несутся мимо оврага,
блистающие окна под лентой дымного флага
несутся сквозь серые тряпки и серую голь барака.
Сияют дверные ручки, красное дерево блещет,
огромные светильники в светлых вагонах трепещут,
в лживом облаке дыма горит небесная блажь!

Стала, понурив голову, больная белая кляча,
бросив гири боли в глубины печали и плача,
больная, последняя, белая, покрытая язвами кляча.

У станционной ограды лысый слепец причитает.
Он валится на колени и землю руками хватает,
и мрак опять мрачнеет, а темнота нарастает.

Как в толще дерева, воспоминанья
кругами ширятся в теснинах плоти.
Как воду из колодца, достаете
виденья эти, спящие в тумане.

Но сердце глубину колодца чует.
Там прошлое живет, не убывая.
Воспоминанья, как вода живая,
виденьем затонувшим нас врачуют.

Уют забытых комнат в нас таится,
спят города, и мрак живет ненастный,
и опочивших дорогие лица.

Во тьме сияет круг колодца ясный.
Видения на зов печали властной
взмывают, как встревоженная птица.

Повешено три поганца, три вора, три оборванца…
Керемпух, черный бродяга, от виселицы — ни шага!
Эй, потаскухи, внимайте, блудницы, —
клейм кренделями припечены ваши лица —
Керемпух, барсук кайкавский, честь имеет к вам обратиться!

Все это, видно, глумятся черти,
чтоб человека огнем печь до смерти.
На сковородке — смотреть жутко —
человек поджаривается, как утка!
Вот истязанье!
А четвертованье? Семь раз в неделю
на то наказанье мы глядели.

О, шествие нищих, голодных и босых,
сеченых, клейменых, гнусавых, безносых!
Вот сигнум [10] Клеймо (лат.). жидовский: желтая метка!
А вот кобыла. Вот графская клетка!
В ней лихо вы пляшете танец кандальный,
многострадальный,
а я, Петрушка, певец печальный,
под виселицей и повесил
свою тамбуру. Ах, не весел
напев керемпуховских песен!

Но день придет — поверьте, люди, —
под косу смерти лягут судьи.
Они позабудут кричать нам: «Сигнаре
кум ферро!» [11] Клеймить железом (лат.). и больше уж запахом гари
с костров не повеет. Имею я веру:
услышат и судьи: «Сигнаре кум ферро!»

Судейские перья смерть вырвет! И я вам,
Керемпух, скажу: унесет еще дьявол
епископа в пекло! Пойдут туда графы
и бары!.. О, подати полные шкафы!
Кровавый платок Вероники — в рубцах наша кожа! Но трубит,
в трубу свою трубит товарищ крестьянин по имени Матия Губец.

Розги, крюк, четвертованье,
угли, дыба, петли, петли,
пламень, как из ада…
И еще, какие надо, все другие истязанья, все другие смерти.
В башне замка, в графской клетке лютые парады.
За голову нашу рабью танец без пощады,
уж поверьте мне, поверьте — не звучало даже в пекле этакой баллады.
Коли голоден и бос я, если красть мне надо —
я-то знаю, куда лягу и на что я сяду…

Под бичом трепещем, наги! Вывернуты руки, ноги…
И в петле-то вам, бедняги, передышки нет, бродяги.
Не мечтал господь об этом благе,
чтоб епископы, как попугаи,
возле виселиц болтали, призывая
нас благословить свои вериги.
Сказано: если кто козу украл, тот вор
приведет пострадавшему вола на двор.
Вот приговор! Но о чем разговор?
Кто имеет вола, тот не станет красть коз!
Кто имеет вола, у того — полный воз!