Н. Денисов - Стезя

Поленница к поленнице –
И кладка хороша!
Труды мои оценятся,
Ведь вложена душа.

Я по-крестьянски бережно
Минутой дорожу.
Безвестности, безденежью
Топориком грожу.

Поленница – к поленнице,
Кладу, не устаю.
Красивой современнице
Полешки подаю.

Хоть комары-комарики
Едят нас, будь здоров,
Не отступлю от лирики
И на укладке дров.

Да-да, зимой оценится
Старательность моя:
Поленница к поленнице
Березовая!

Несут как по воздуху сани!
Морозно. И кучер с кнутом.
В огнях неусыпных гераней
Сияет родительский дом.

Приедем, на печь завалюсь я:
– Кто сладко мурлыкает здесь?
Кот Васька проснется на брусе,
Наэлектризованный весь.

Как вкопана, встала упряжка.
– Э – гей! Распрягай рысака! –
И мама... И падает чашка...
Лет двадцать прошло? Иль века?

Опять нас встречают герани.
Но скольких не вижу огней...
Ах, сани, морозные сани,
Безжалостный топот коней!

В гимнастерке застиранной, скромной,
Да и выправкою – не орел,
Он стучался к нам полночью темной,
Обогрелся и дальше побрел.

Детство, детство!
По белому свету
Сколько сирых прошло и калек!
Но запомнился сумрачный этот,
Неприметный ночной человек.

Может быть, на побывку спешил он,
Может, в полк возвращался назад?
У дороги проселочной стылой
Похоронен боец, говорят.

И душа – то болит, то отпустит:
Столько было чудес на земле,
Что не верится собственной грусти,
Безымянным могилам во мгле.

Вот узнать бы в селеньях окрестных,
Старожилов бы надо спросить:
Не стучался ли к ним неизвестный,
Не просил ли кваском напоить?

В Сургуте мороз. И в гостинице тесно.
У солнца о нас не болит голова.
Я тоже застрял, и пока неизвестно,
Когда отогреют к полету Ан-2.

Ну как тут не вспомнишь крестьянские сани
Возницу в тулупе, себя на возу,
Как прямо с мороза в натопленной бане
Сияет распаренный веник в тазу.

Ну как не заметишь, что город в запарке,
И в орсовской лавке не продан товар,
И густо над крышей вон той кочегарки
Клубится совсем неизбыточный пар.

В такую бы пору за чаем семейным
Посиживать мирно, не зная хлопот.
Но требует «шайбу» на поле хоккейном
Охочий до зрелищ сургутский народ.

В глубины уходят долота и буры,
Вот только железо – серьезный вопрос –
Нет-нет да не выдержит температуры,
И снова руками разводишь: моро-оз!

И тишина, и белый русский снег
На деревянных улочках Увата.
И на снегу резвятся пацанята,
И я брожу, бывалый человек.

Вон трактора с прицепами бегут,
Они спешат, наверно, за соломой.
Вот катерок во дворике райкома,
А там паром и зимник на Сургут.

Не пережив разора и беды,
Здесь снова ждут с тревогой половодья
Губительная мельница воды
Не раз топила лучшие угодья.

Разгул стихии! Бог ее простит.
Но от людей бежали зверь и птица.
Какая тут душа не загрустит
И в торжестве добра не усомнится!

Когда ж опять взбунтуется Иртыш,
Грозя разором целому району,
Я так хочу, чтоб радость этих крыш
Не потревожил холод похоронный,

Чтоб где-то был паром на берегу,
И ребятня на улочке знакомой,
И катерок, зимующий в снегу,
И «Беларусь», спешащий за соломой...

Со всеми грачами, стрижами
Хоромы – считай, терема –
Берут за гроши горожане
В пустующих селах дома.

Летят «Жигуленки» и «Лады»
По следу телег и саней.
Не стало привычного лада
У старых лиричных плетней.

Случайно в тенетах чердачных
То прялка, то серп удивит.
По все же расчетливый, дачный,
Спеша, утверждается быт.

При всяких лихих переменах
Мы рады кивать на судьбу.
Я тоже купил за бесценок
В сибирском селенье избу.

Конечно, морковка, редиска,
И речка, и поле – близки.
Но чувство – как будто у близких
Все это отнял воровски.

Прямо к ужину и подоспели,
Видно, дом наш попал на пути.
Половицы скрипели и пели,
Занавески плескались в кути.

Помню точно, что не было пира,
Было хлебушка полкалача.
Но дымилась картошка в мундирах
Из ладони в ладонь.
Горяча!

Это мать подала.
А у печки
Батя шумно лучины тесал.
Над коптилкою слабым сердечком
Керосиновый свет угасал.

И наутро мы их покормили
Лишь потом, проводив за порог,
Я спросил:
– Ну а кто это были?
Мать вздохнула:
– Да люди, сынок...

Да, идиллии нет и не будет,
И пора, не сваляв дурака.
Без гордыни подумать о людях
И отчаливать из Кармака.

Что ж, пора! Потихоньку оденусь
И поверю, что жизнь хороша.
Боже мой, а куда ж еще денусь.
Коль и здесь не на месте душа!

Коль и в этой избе придорожной
Запереться навек не смогу –
От себя, от друзей ненадежных,
Что злословят в досужем кругу.

Будет в жизни и горше и слаще,
Но сегодня, светлея лицом,
Все любуюсь на иней бодрящий:
Побродить бы еще с ружьецом.

«Вечер памяти Ермакова».
Над Казанкой – добро взглянуть,
Накаляется поселковый
Забураненный млечный путь.

Над Казанкою – крыши, крыши,
То задумчивы, то светлы.
Вот и мы содвигаем ближе
Наши праведные столы.

Новый клуб нагревали долго
Ермаковские земляки.
А за окнами ветер волглый,
Неокрепшие топольки.

А за окнами стог соломы,
И под снегом трава жива.
Но в груди застревают комом
Необкатанные слова.

Вечер памяти... Вечер, вечер –
Скромный и дружеский ритуал.
Жил, как праздновал, человече,
Книги солнечные писал.

Поклонялся родному полю,
Добрый вырастил урожай.
Слышу давнее: «Пишешь, Коля?
Если взялся, не оплошай!»

Слышу во поле завируху,
Завивает – не разобрать.
В этом поле, хватило б духу,
Будем яростнее стоять!

Не о том ли шумят в застолье
Сотоварищи и друзья?
Только слышится: «Пишешь, Коля?
Оплошать нам никак нельзя!»