Н. Денисов - Стезя

Проводит с гордостью, но все же
Понимаю между тем:
Ему сейчас узнать дороже –
Я в гости или насовсем?

Где-то в домнах плавится железо
Для войны: на бомбы и штыки.
У соседа длинные протезы
Щелкают на сгибах, как курки.

И отец не спит от раны жгучей,
Хоть твердят о сне перепела.
И хранится соль на всякий случай,
Что в войну бесценною была.

Эти взоры – мурашки по коже!
В клуб-столовой сидели зека
И восторженно били в ладоши,
Если в цель попадала строка.

Полчаса па стихи «отпыхтели»,
Но поэты – не тот интерес.
В мини-юбочки радостно целя,
Вызывали на «бис» поэтесс.

Вновь цвела и светлела эстрада.
И с восторгом – подарок судьбы!
Будто луны, из дальнего ряда
Поднимались обритые лбы.

Поднимались, как «родные братья»,
Что судьба им еще посулит?
Беспокоясь за мероприятье,
Напряженно сидел замполит.

Он сидел, как на углях-иголках,
На посту на своем боевом,
И запястье в давнишних наколках
Забывал прикрывать рукавом.

Отболела душа, опустела,
Дальше некуда больше пустеть.
Остается рассудку и телу
Где-нибудь в Винзилях околеть.
Или вовсе, влачась без заботы.
Как иной, притворяясь живым,
Обжираться до рвоты, икоты
По банкетным столам даровым.
Всюду рабская удаль да пьянство.
Вижу Русь колдовскую во мгле.
И душа выбирает пространство.
Нет пристанища ей на земле.
Может быть, и не худшее дело –
Вознеслась, упорхнула в зенит,
Поразмыслить над тем, что болело,
И над тем, что еще кровенит.

Торопи меня, торопи,
Моя молодость, не проспи –
Эти реки мои и пашни,
Звезды, улицы и поля,
И родные до ветки каждой
Окуневские тополя.
Летом – зайцу,
Зимою – лосю,
В марте первой капели рад.
Но люблю я особенно осень
За веселый ее наряд.
За прощальные крики птицы,
Отправляющейся в полет,
И за светлую грусть на лицах,
Когда Зыкина запоет.
В чистом поле я слышу весны,
В чистом поле я не один.
Кумачовый огонь расплескан
По околкам моих осин.
Торопи меня, торопи,
Моя молодость, не проспи –
Эти реки мои и пашни,
Звезды, улицы, тополя,
Где, глаза распахнув однажды,
Удивилась душа моя.

Прошел веселым, говорливым,
Легко подковками звеня!
Хлопот-то сколько привалило:
Запруду строит ребятня!

Дождинок тоненькие лески
Дрожат над речкой – на весу.
Совсем доволен житель сельский,
На палец пробует косу.

Ну зачем ты посмела
Постучать в мою дверь?
Что со мною на белом
Будет свете теперь?
Ни худого, ни злого
Я ж не делал вовек.
Был я, честное слово,
Неплохой человек.
А теперь среди ночи
За тобою лечу.
Жил я правильно очень,
А теперь не хочу.
Эй, троллейбус звенящий,
Ты меня обгони,
Я сегодня пропащий
Для жены, для родни.
Но любовь поневоле
Никому не слышна.
Хоть бы грянула, что ли,
Проливная весна,
Чтоб счастливую ношу
Донести поскорей
До потухших окошек,
До закрытых дверей.

Русь былинная – даль без предела
Снежный дым у столбов верстовых!
Как на сивках и бурках сумела
Доскакать ты до окон моих?

Растеряв по дорогам подковы,
Понастроив церквей – в облака,
Ты на поле полей – Куликово
Выходила, чтоб встать на века!

Вот и нынче по осени свежей,
Над равнинами зябких полей
Подняла ты с родных побережий
Нестареющий клин журавлей.

Что еще там? Мелькнул полушалок,
Да упала звезда впереди:
Это дух переводишь устало
Ты в своей богатырской груди!

Я помню день, московский первый день,
Литинститут. И стен его величье.
Мы шли туда из русских деревень,
Ловя ухмылки мальчиков столичных.

Мы состязаться с ними не могли
И восхищать поклонниц на эстраде,
Нам было проще грузные кули
Без лишних слов таскать на зерноскладе.

Что знали мы? Лишь сельскую страду
Да телогрейки, выжженные потом!
И вновь впряглись мы в черную работу,
Пока они шумели на виду.

О, мальчики! Хитер крестьянский ум:
Мы были к жизни пристальней и тише.
Где вы теперь? Я помню только шум.
А может, это дождь стучал по крыше?

В последний раз побродим у оград
И подымим цигаркою дешевой...
На всем Тверском бульваре листопад,
Преобладанье цвета золотого.

Отгостевали. Выпорхнули. Что ж?
Вам поклонюсь, кто нынче здесь привечен.
Вот юный бард, он с Лермонтовым схож,
В плаще, как в бурке, вышел мне навстречу.

И чертят листья плавные круги,
Отдав тропинкам ветхое наследство.
И чудятся мне Герцена шаги,
И Горького незримое соседство.

Над Крутинским увалом сгорала заря,
Как всегда, были краски чисты.
Но впервые манили –
С высот сентября –
Биотоки ее красоты. И решил я!
(Большак был один – на Ишим.)
И пошел я – сомнения нет! –
Мимо зябких озер,
Буксовавших машин,
Мимо сумрачных взоров – вослед.
А заря все звала,
Не жалела огня,
Золотила осеннюю грязь.
Сколько лет прошагал я!
В селе без меня
Вот уж целая жизнь пронеслась.
Так случилось...
И вправду я будто оглох
К зову пашен, где сеял и жал.
Телеграммы и те настигали врасплох:
«Приезжай хоронить...»
Приезжал.
И белел солоней,
И скудел чернозем,
И ветшали калитки оград.
И еще я приехал, как умер отец.
Золотел на селе листопад.
Были в золоте крыши,
Ступеньки крыльца
И вершины стогов на лугу.
«Ну так, что ж! – я услышал, –
Заменишь отца?..»
Я ответил:
«Уже не смогу...»
Да, конечно, ответ мой
Не стоил гроша,
Невеселые вышли дела.
Слишком долго она отвыкала, душа,
От обыденной жизни села.
Слишком многие дали открыл мне простор,
Слишком ярко пылала заря –
Над Крутинским увалом,
Над хмурью озер,
Над короткой красой сентября.

Когда перепалку закончат моторы
На рыжих, на солнечных хлебных увалах,
Опять мои думы уносятся в город -
К неоновым звездам высоких кварталов.