Сборник Сборник - Моё лучшее стихотворение

Мост над рекою выгнулся крутой.
Два поезда летят там на сближенье.
Мелькнул огонь в пролете золотой,
Дрожит стекло — и меркнет отраженье…

За дамбой дом кончают мастера,
Где окна на стекольщика в обиде,
Ресницы ставен вскинув, ждут — пора
Нас остеклить, мы ничего не видим.

Не всплески зорь, не листопада медь —
В глазах у нас пеньковые волокна.
— Добро, — сказал стекольщик, — вам
прозреть
Я помогу. — И свет ударил в окна.

Вот сейчас повисла минута
На часовом волоске,
И упала. И сгладилась, будто
След на сухом песке.

Ей обратно не возвратиться.
Ей песчинкой в веках кружить.
Это жизни моей частица,
Я ее не оставил жить.

Я убил ее зимним полднем,
Избалован обильем дней.
Я ничем ее не наполнил,
Не оставил память по ней.

Века маленький промежуток!
Я тебя сохранить не смог.
Строят памятники минутам —
Кто из камня, а кто из строк,

На станках из дерева точат,
Ищут в нитях таежных троп,
В облака — поднимает летчик,
На земле — растит хлебороб.

Да и сам я пришел маршрутом,
Где мгновенья равны годам.
Вот еще повисла минута…
Я ее не отдам!

Расквартированный на лето,
где ели сшиблись в тесноте,
полк поднимался до рассвета,
а спать ложился в темноте.

Свое он помнил назначенье —
фронт управлял его судьбой.
Поход, на местности ученье
чередовал он со стрельбой…

Но это — дела половина!
Нужны траншеи в полный рост, —
берешь кирку: земля не глина,
а камень, брат, не так-то прост!

Скалистый пласт искрит под ломом,
рубашка сохнет на траве,
удар наносишь по изломам, —
он отдается в голове…

Но это — дела половина!
На лесопилке склад пустой,
берешь пилу, а лес — махина,
кондовый спелый древостой!

Такое дерево повалишь,
что обнимаешь ствол вдвоем,
но ты ругаешь, а не хвалишь
его в усердии своем…

Но это — дела половина!
Хлеб осыпается в полях, —
берешь косу, покос — лавина
и на тебя идет впотьмах!

Росой унизанный шиповник
шумит у леса под луной, —
не отличил бы и полковник
овса от пыли водяной…

Косить все горше без рубахи —
свет блещет резко, как стекло…
А хлеб такой, что только взмахи
видны идущему в село.

На горизонте гаснут скалы,
стекает с них последний блеск,
и косы на плечах усталых
уносит полк в еловый лес.

И та дорожка полевая,
которой в сумерки брести,
стремится в сердце, как живая,
навеки место обрести.

Ты самой долгою любовью
преисполняешься к земле,
где камень ставишь в изголовье
и спишь под елями в тепле.

Не высыхает пот соленый
в той академии наук,
куда, под твой шатер зеленый,
не залетает с фронта звук…

Но это — дела половина!
Другая в тыщи раз трудней —
дойти до самого Берлина
с пехотной выкладкой своей!

Опять знакомая опушка.
И вечер тих, и даль светла.
В свои степные колотушки
Во ржи стучат перепела.

Мне ветер веткой липы машет
И что-то хочет рассказать.
И свеж, как прежде, снег ромашек,
И мир глядит во все глаза.

И вдруг припомнилось былое:
Сюда, подальше от села,
Украдкой мы ушли с тобою,
А мать звала тебя, звала…

К ней плыли тучки ветровые,
Ей откликался лес ночной,
Но ты в тот дальний час впервые
Не подала ей голос свой.

Это дело давнее. Не моя вина.
Увезла товарищей финская война.
Галочкой отметила тех, что в строю.
— Рано! — ответила на просьбу мою.
Я остался дома. По утрам в Сокольники
почта приносила письма-треугольники.
О своих раненьях и обмороженьях
товарищи писали в кратких выраженьях.
Ждать их наказывали. Нас мучила совесть.
Мы на хлеб намазывали яблочный соус.
Зимняя нас лавочка у ворот сводила,
синяя лампочка у ворот светила —
письма читали синими глазами,
девушки плакали синими слезами…
Это дело давнее. Не моя вина.
Выпала мне дальняя долгая война.
В рамах оконных стекла дрожали.
В ямах окопных сверстники лежали.
Мины подносили руками усталыми,
глину месили сапогами старыми
и домой вернулись старыми бойцами
в мятых гимнастерках, с чистыми
сердцами…
Это дело давнее, не моя вина.
Под холмом могильным зарыта война.
Зарыта, забыта, но, душу леденя,
синяя лампочка смотрит на меня.
Синяя лампочка стоит перед глазами:
девушки плачут синими слезами,
синие отсветы лежат на снегу, —
выключить лампочку никак не могу.

Я по свету немало хаживал,
Жил в землянках, в окопах, в тайге.
Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске.
Но Москвою привык я гордиться,
И везде повторяю слова:
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!

Я люблю подмосковные рощи
И мосты над твоею рекой.
Я люблю твою Красную площадь
И кремлевских курантов бой.
В городах и далеких станицах
О тебе не умолкнет молва,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!

Мы запомним суровую осень,
Скрежет танков и отблеск штыков,
И в сердцах будут жить двадцать восемь
Самых храбрых твоих сынов.
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!

По безлюдным проспектам
Оглушительно звонко
Громыхала
На дьявольской смеси
Трехтонка.
Леденистый брезент
Прикрывал ее кузов —
Драгоценные тонны
Замечательных грузов.

Молчаливый водитель,
Примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты,
Хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло,
Вез консервы и водку,
И махорку он вез,
Проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант
Прятал нос в рукавицу.
Был он худ.
Был похож на голодную птицу.
И казалось ему,
Что водителя нету,
Что забрел грузовик
На другую планету.

Вдруг навстречу лучам —
Синим, трепетным фарам —
Дом из мрака шагнул,
Покорежен пожаром.
А сквозь эти лучи
Снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука,—
Плавно,
медленно,
сыто…