Сборник Сборник - Моё лучшее стихотворение

Чтоб ее не кручинились кручи
и глядела она веселей,
я возил ее в тачке скрипучей
так, как женщины возят детей.

Я себя признаю виноватым,
но прощенья не требую в том,
что ее подымал я лопатой
и валил на колени кайлом.

Ведь и сам я, от счастья бледнея,
зажимая гранату свою,
в полный рост поднимался над нею
и, простреленный, падал в бою.

Ты дала мне вершину и бездну,
подарила свою широту.
Стал я сильным, как терн, и железным,
словно окиси привкус во рту.

Даже жесткие эти морщины,
что по лбу и по щекам прошли,
как отцовские руки у сына —
по наследству я взял у земли.

Человек с голубыми глазами,
не стыжусь и не радуюсь я,
что осталась земля под ногтями
и под сердцем осталась земля.

Ты мне небом и волнами стала,
колыбель и последний приют…
Видно, значишь ты в жизни немало,
если жизнь за тебя отдают.

Дорога та уже неповторима.
Примерно суток около семи
Отец да я — мы ехали из Крыма
С небритыми военными людьми.

В теплушке с нами ехали матросы,
Растягивая песню на версту,
Про девушку,
про пепельные косы,
Про гибель кочегара на посту.

На станциях мешочники галдели,
В вагоны с треском втискивали жен.
Ругались.
Умоляюще глядели.
Но поезд был и так перегружен.

Он, отходя, кричал одноголосо
И мчался вдаль на всех своих парах,
И кто-то падал прямо под колеса,
Окоченев на ржавых буферах.

Но как-то раз,
Когда стояли снова,
При свете станционного огня,
С пудовыми запасами съестного
Уселась тетка около меня.

Она неторопливо раскромсала
Ковригу хлеба ножиком своим.
Она жевала резаное сало
И никого не потчевала им.

А я сидел и ожидал сначала,
Что тетка скажет: мол,
Покушай, на!
Она ж меня совсем не замечала
И продолжала действовать одна.

Тогда матрос
Рванул ее поклажу
За хвост из сыромятного ремня,
Немое любопытство будоража,
В нутро мешка
нырнула пятерня.

И мне матрос вручил кусище сала,
Ковригу хлеба дал и пробасил:
— Держи, сынок,
чтоб вошь не так
кусала! —
И каблуком цигарку погасил.

Я по другим дорогам ездил много —
Уже заметно тронут сединой, —
Но иногда
проходит та дорога,
Как слышанная песня, предо мной!

И кажется, что вновь гремят колеса,
Что мчимся мы под пенье непогод.
И в правоте
товарища матроса
Я вижу девятьсот двадцатый год.

Над землею небо чистое,
путь не близок, не далек,
и трусил рысцой небыстрою
пожилой гнедой конек.

А вокруг поля зеленые,
птичий гомон, звон травы…
Ехал к нам в село районное
академик из Москвы.

Захмелев от ветра свежего,
тихо радуясь весне,
ехал гость в костюме бежевом,
в шляпе фетровой, в пенсне.

Эй, гнедой, стучи копытами!..
За рекой пойдут сады,
где на практике испытаны
академика труды.

Как в ладонь, сбирает лучики
ранним утром каждый лист…
Надо ж было, чтоб в попутчики
попросился гармонист.

Молча гостя поприветствовал,
сел в телегу, хмурит бровь…
Ах, какое это бедствие —
без взаимности любовь!

И гармонь выводит тоненько
про разлуку, про беду,
да к тому ж еще гармоника
с гармонистом не в ладу.

Часто пальцы ошибаются,
звук срывается шальной…
и сидит ученый, мается,
как от боли от зубной.

А вокруг — поля зеленые,
птичий гомон, звон травы…
Тронул за руку влюбленного
академик из Москвы.

Шляпу снял, пригладил волосы,
помолчал один момент
и сказал суровым голосом:
— Разрешите инструмент!

Быстро сдернул с переносицы
золоченое пенсне.
…Ах, какой мотив разносится
по округе, по весне,

над проселками и селами,
по угодьям и садам!
Пальцы быстрые, веселые,
так и пляшут по ладам.

Зреют в поле зерна тучные,
вдалеке скрипят воза,
и глядят на мир научные,
очень добрые глаза.

А гармонь выводит ласково
свой напев издалека.
…Было так: пошли подпасками
ребятишки батрака.

В кабалу белоголовые
уходили неспроста:
позади кусты репьевые
на погосте у креста.

Впереди — года… И вскорости
парень в бедах пообвык,
больше всех изведал горести
и назвался — большевик.

И уже поет гармоника
голосисто и светло
про буденновского конника:
«Хлопцы, сабли наголо!»

И опять услышать хочется
на привалах у дорог
тихий голос пулеметчицы,
украинский говорок.

Дым над степью, речку синюю —
все запомнила она —
дорогой профессор химии,
академика жена.

Как живой, остался в памяти
комиссар Иван Быстров,
научивший первой грамоте
будущих профессоров.

И, богатые победами,
чередой пошли года.
…Вот о чем они поведали,
белых клавиш три ряда.

Песня, песня!.. Над просторами
пролегли пути ее.
Глянь на все четыре стороны:
все родное, все твое!

И глазами восхищенными
оглядевши даль дорог,
улыбается ученому
тот влюбленный паренек.

А вокруг — поля зеленые,
птичий гомон, звон травы…
Ехал к нам в село районное
академик из Москвы.

Хоть глазами памяти
Вновь тебя увижу,
Хоть во сне непрошено
Подойду поближе.

В переулке узеньком
Повстречаю снова,
Да опять, как некогда,
Не скажу ни слова.

Были беды школьные,
Детские печали,
Были танцы бальные
В физкультурном зале.

Были сборы, лагери,
И серьез, и шалость.
Много снегом стаяло,
Много и осталось.

С первой парты девочка,
Как тебя забуду?
Что бы ты ни делала —
Становилось чудом.

Станешь перед картою —
Не урок, а сказка.
Мне волшебной палочкой
Кажется указка.

Ты бежишь, и лестница
Отвечает пеньем,
Будто мчишь по клавишам,
А не по ступеням.

Я копил слова твои,
Собирал улыбки,
И на русском письменном
Допускал ошибки.

Я молчал на чтении
В роковой печали,
И моих родителей
В школу вызывали.

Я решал забыть тебя,
Принимал решенье,
Полное великого
Самоотреченья.