Наталия Солодкая - Волшебство (сборник)

Когда требовалось, Волшебница превращала кухонку в настоящую исповедальню, в которой можно было открыть душу, и говорить, говорить обо всём, что тебя волнует и гложет, выплескивать бьющую через край радость первых открытий юности, оплакивать свою первую любовь и лечить первые душевные раны, нанесённые первым предательством. А иной раз кухонка становилась машиной времени, в которой, как когда-то в детстве на лоскутном одеяле из разноцветных клинышков, можно было махнуть прямиком в далёкое прошлое. И там встретиться, например, с деревенским юродивым Ванюшкой, которому сострадательные односельчане помогали собирать спичечные коробочки, бережно хранимые им в сарае. Когда в деревне случился пожар, то все коробочки сгорели. Несчастный Ванюшка, которому навсегда было суждено остаться взрослым ребёнком, так горько оплакивал утрату своего единственного сокровища, что вместе с ним плакали и сердобольные односельчанки. Восстанавливая деревню, жители считали своим долгом помочь несчастному заново собрать так необходимые ему коробочки.

Или посмеяться над причудами бабушкиной односельчанки Настьки Силантьевой, которая никогда не подметала в избе пол. Если было лето, то Настасья на вопрос соседок, почему в доме так грязно, отвечала:

– Дурак ли летом пол метёт? Всё равно грязи с улицы полно натащат.

Если же была зима, то на тот же самый вопрос она резонно замечала:

– Дурак ли зимой пол метёт? Глянь: на улице-то снег. Чисто ведь. Стало быть, и пол мести нет надобности.

Эти путешествия были столь реальными, что я не только видела лица этих людей, но и слышала их голоса, чувствовала запах скошенного сена и вместе с Бабушкой, разгорячённой на покосе, жадными глотками пила холодный, ядрёный хлебный квас из коричневой глиняной крынки. Очнуться в маленькой кухонке с газовой плитой и кафельной плиткой на стене по возвращении из таких путешествий было для меня большой неожиданностью.

Однажды, учась, наверное, классе в седьмом, я пришла из школы и расположилась в нашей кухонке обедать. Бабушка как обычно присела напротив, любуясь на то, как внучка с удовольствием поглощает приготовленные ею вкусности. Обычно я, тараторя между жеванием, рассказывала ей свои дневные события. А она с неподдельным интересом слушала, вставляя свои комментарии. Потом, зацепившись за какую-нибудь подробность, напомнившую ей что-то своё, перехватывала инициативу беседы и начинала рассказывать эпизод из своей жизни:

– Я вот тоже помню, как у нас в деревне был такой-же случай…

И далее следовало захватывающее повествование, которое Бабушка, заметившая, что я сижу, замерев и превратившись во внимание, прерывала возгласом:

– Батюшки! Щи-то совсем остыли! Давай подогрею.

Но в этот раз она была какая-то грустная и немного рассеянная. Я, начав было свой отчёт о прожитом в школе дне, замолчала. Бабушка, прятала от меня свои глаза, в которых стояли слёзы. Я никогда ранее не видела Бабушку такой и просто застыла, не донеся ложку до рта. А Бабушка, словно мысленно уносясь куда-то далеко-далеко, туда, куда мы ни разу с ней не путешествовали, вдруг произнесла:

– Дочка у меня была. Ларисочка. Первенец мой. Какая же девчонка красавная была, матушка моя ненаглядная. Пухленькая, ручки и ножки все в перевязочках. Всё боялись, как бы кто не сглазил, уж больно красивая, словно ангел. Души мы в ней не чаяли. Отец ей люльку всю резную смастерил. Бывало, покормлю её, уложу, а она спокойная такая была: лишь бы покормили. Уж больно поесть любила. И тут же уснет. Никакого беспокойства никому. А я гляжу на неё и оторваться не могу.

И ещё кошка у нас была, крысоловка. Как в деревенском доме без кошки? И была она семишёрстная. Семи цветов, значит. Мы с мамой как-то специально посчитали – ровно семь цветов шерсти насчитали. Умная была кошка, с понятием. Мамы моей взгляда боялась. Та только строго взглянет на неё, она – шмыг под лавку или на печку. На всякий случай, чтоб под горячую руку не попасть. Когда Ларисочка народилась, боялись, как бы кошка чего не навредила ребёнку. Крысоловка ведь, крыс больше себя душила. Хотели избавиться. А она, как Ларисочку-то мы в люльку положили, всё вокруг люльки давай ходить, беспокойно так, разнервничалась.

Я говорю:

– Мама, боязно. Сбедит ведь девчонку.

А кошка походила-походила, и в головах у люльки села, как страж. И с места не трогалась, пока Ларисочка не проснётся. Я-то делами занята, не вижу, что девчонка-то проснулась. А она лежать будет тихонько, хоть и по уши мокрая. Уж больно плакать не любила. Только будет ворочаться да покряхтывать. Так кошка, как только Ларисочка глазки откроет, опрометью летит ко мне. Встанет и мяукает. К Ларисочке зовёт. Я к ребёнку: гляжу – и правда, проснулась и перепеленать её надо. Давай я кошку хвалить:

– Милая ты моя, да ты прямо как нянька.

А кошка глядит мне в глаза, и пока хвалю – не моргнет. Каждое ласковое слово ловит. Куда ж тут няньку-то прогонять? Так и осталась кошка в доме, при Ларисочке, значит. И уж от неё ни на шаг. Как Ларисочка на ножки встала, куда она – туда и кошка за ней. Для других – недотрога. Попробуй её кто тронь: накинется, как рысь, в кровь расцарапает. А Ларисочке чего только не позволяла с собой делать. Уж та её и за хвост, и за уши треплет. И ляжет головой на её спину. А кошка всё терпит. Бывало, играют-играют, да так вместе и заснут. Мыто по хозяйству хлопочем, разве углядишь?

К столу кошку мы не подпускали. Ручки Ларисочке вымоем, ложечку дадим и присматриваем, чтобы кошка не подошла. Боялись очень, как бы грязь какую ребёнок с едой не подхватил. Медицины-то никакой не было, дети мёрли, не дожив до году. Кошка кругами ходит поодаль, а подойти не смеет. Так Ларисочка что удумала: одной ручкой с ложки ест, а другую с угощением для кошки под стол опускает. А нам из-под скатерти-то и не видно. Глядим: куда кошка-то запропастилась? А она под столом сидит и ждёт, когда Ларисочка свою пухленькую ручку вниз опустит. Как углядели-то: кошке вроде ничего не давали, а она сидит около печки да облизывается. Тут уж секрет и разгадали. И уж стали как делать: Ларисочку в стульчик посадим, а кошке рядом со стульчиком миску с едой ставим, чтобы, значит, вместе они обедали. Тут уж обе они и успокоились.

Не уберегли мы Ларисочку, матушку нашу. Вроде играла, всё ничего. А мы с мамой по хозяйству хлопочем. А тут кошка подбежала к нам и блажью орёт. Мы уж знаем, что зря не будет. Кинулись в избу, а Ларисочка лежит на полу, глазки такие туманные, ни ручкой, ни ножкой не шевелит. Кинулась я к ней, а она вся как огненная. Держу её на руках, а что делать – не знаю. Был в соседнем селе фельдшер. Хромой был, да малость с дурью. По разговору видно было, что не хватает чего-то у него. Зубы больные тащил. А для другого не годен был. Его даже роды принимать не звали. За мамой моей приходили, Наталией Акимовной. У неё нрав был суровый, а рука – лёгкая. Молитвой кровь останавливала у роженицы, а детки, ею принятые, все как один выживали.