Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Опять сижу с тобой наедине,
опять мне хорошо, как и вчера.
Мне кажется, я не был на войне,
не шел в атаку, не кричал «ура».

Мне кажется, все это было сном,
хотя в легенду переходит бой.
Я вижу вновь в чужом краю лесном
окоп в снегу, где мало жил тобой.

Возьми тепло у этого огня,
согрейся им и друга позови.
Помучь тоской, любимая, меня,
мне хочется молчанья и любви.

Ты видишь — я пришел к тебе живой,
вот только рана — больше ничего…
Я шел сквозь ад, рискуя головой,
чтоб руки греть у сердца твоего.

И если ты способна хоть на миг
увлечь меня, как память, в забытье,
услышу не молчание твое,
а ветра стон и гаубицы крик!

Я позабыл шипение огня,
гуденье ветра, ниточки свинца.
Ты ни о чем не спрашивай меня.
Покинем дом и в сад сойдем с крыльца.

Ты расскажи мне лучше, как могло
случиться так, что вдруг среди зимы
тюльпанов нераздельное тепло
в твоих конвертах находили мы.

Чего ж молчишь? Иль нет такой земли?..

…И я без слез, пожалуй, не смогу
припомнить, как под Выборгом цвели
кровавые тюльпаны на снегу.

Я забыл родительский порог,
тишину, что сказкой донимала.
Мною много пройдено дорог —
счастья мной потеряно немало…

Кроха жизни — как тут ни борись…
Я прошу ценой любимой песни:
детство невеселое,
воскресни,
отрочество,
дважды повторись!

Чтобы мог сказать я без тревог:
да, во мне иное счастье бродит —
много мною пройдено дорог —
пусть по ним
друзья мои проходят.

Ты обвинен, мой друг, во лжи.
Когда ж наступит час урочный, —
ты людям правду расскажи,
какой ты сердцем
непорочный.
Пусть обвиняют —
не беда,
гляди на всех открытым взором
и будь спокоен,
как вода
в графине
перед прокурором!

Отбросить двадцать лет назад
и стать ребенком вдруг.
И ощутить, как заскользят
язи в ладонях рук.

Или увидеть, как вперед,
в затоны,
невесом,
в боярской шубе проплывет
владыка речки —
сом.

Или с рогаткою брести
в поля,
за край жердей,
и вдруг патрон в траве найти,
зеленый
от дождей!

Или по берегу до звезд
бродить, как светлым днем,
пока не смолкнет
черный дрозд
за дальним куренем,

пока щуры не полетят
к станице
вкривь
и вкось…
Отбросить двадцать лет назад…
Попробуй-ка,
отбрось!

Гроза неистовствовала. Гремела.
И молнии летали в полумгле.
Как страшно было в небе!
Только смело
себя держали птицы на земле.

На травы пало серебро дождинок,
и — дождь полил.
Земля под ним нема.
А где-то разгорался поединок
стихии с истребителями.
Тьма.

Каков исход?
И словно слышу — где-то
размеренного рокота мотор:
в тяжелых тучах выстрел пистолета
и молний блеск всему наперекор…

Недолго длиться яростным забавам,
сжимающим вселенную в горсти.
Уж солнца луч, как огненный шлагбаум,
открыл для взора дальние пути.

И радуга стоит вполоборота,
обрамлена рубином, горяча;
в нее, как в триумфальные ворота,
влетают истребители, рыча.

Над степью,
как над павшим бастионом,
они летят — и свет во все глаза;
под гром аплодисментов их за Доном
встречает побежденная гроза.

И мир — как мир.
И в мире нет обмана.
Опять свежо в природе.

И, светла,
на рыльце наклоненного тюльпана
садится осторожная пчела.

Он был из тех, кто знал тревогу,
любил простор и гул ветров,
из тех, кто тихий, мирный кров
сменил на вьюжную дорогу.

— Прощайте, отчие места! —
И он дорогою земною
спешит на север. За спиною —
ни слез,
ни славы…

Лишь мечта,
лишь детское непостоянство,
лишь песнями набитый рот,
да жажда света и пространства,
вперед,
стремление вперед!

К любым превратностям готовый,
в ночах траншейной тишины
он сердцем выверил
суровый,
незыблемый закон войны:

— Где б ни был ты — дружи с победой,
ночами тьме в глаза смотри,
штыки и пули —
все изведай,
но только смерть перехитри.

В союзе тесном и согласном,
чужие струны теребя,
вы все подвержены соблазнам —
быть не похожим на себя.

Одни в народе блещут глянцем,
другие — древности поют
и ни фракийцам,
ни троянцам
в стихах покоя не дают.

То ветхой молнии зигзаги
опишут поперек и вдоль,
то фараону в саркофаге
наступят рифмой на мозоль…

И так, живя стихией хворой,
трубят о древнем и былом
за плотной комнатною шторой,
за прочным письменным столом.

(… … … … … … … … … … … …)

Шли батальоны,
роты,
взводы
рокадным шляхом от Невы…
Зимой
сорокового года
чем, лирики,
дышали вы?

— Быть беде!
— Подыматься бурям! —
восклицают дворцы. И вот
время пыток,
нагаек,
тюрем
по России, хрипя, идет.
— Быть беде! — восклицают боги.
— Быть беде! — повторяют дни.
И встает посреди дороги
песня:
«Боже, царя храни…»

Но прямым перекором ночи,
у империи на краю,
слышно:
сормовские рабочие
поднимают песню свою,
и летит она неустанно
сквозь казацких застав редут,
песню ту
подхватив, Иваново —
Вознесенские ткачи поют.

И летит она, молодая,
божьим пениям вопреки,
вдоль ночей,
по степям Валдая,
на донецкие рудники,
на московские баррикады,
на огонь боевых знамен…
Нам сегодня припомнить надо
славу
павших в бою имен.

— Встаньте, наши отцы!
Пред вами,
сочетая железный ряд,
с обнаженными головами
на ветру
сыновья стоят.
Встаньте, наши отцы!
Над вами,
чуть касаяся, на весу,
под неслышными облаками,
эскадрилья
гремит
вовсю.

Вы лежите, отдавши силы
во бессмертие всех боев.
Вашу почесть хранят могилы,
горем полные до краев.