Алексей Недогонов - Дорога моей земли

В них — трепетное отраженье
деревьев, звезд и облаков:
сомнительное униженье
перед землей спокон веков.

И я топчу их сапогами —
вне расписанья бытия, —
они расходятся кругами,
о жесткой форме вопия…

Смеясь над выдумкою бренной,
ногой на звезды становясь,
я не нарушу свет вселенной —
с землею ревностную связь.

В часы, когда озонный воздух
колеблет серебро травы,
нельзя писать стихи о звездах,
не опуская головы.

Ой, в долине гуси гоготали,
говорят в народе — не к добру.
Ласточки-касаточки летали,
яворы скрипели на ветру.

В курене вразвалку спали дети,
а у коновязи фыркал конь.
Ой, в долине рано, на рассвете,
вспыхивал
и потухал огонь.

В это время ветер бил о стену
и сдувал последнюю звезду…
Сапоги обую, френч надену
и к долине тихо побреду.

Так и сделал.

Звезды золотые!
Блеск шелома!
Ржание коня!
Предо мною времена Батыя
встали
и глаза свои косые
прямо обратили на меня.

Грянули мечи —
и… я проснулся.
Охладивши сонное лицо,
френч надевши,
в сапоги обулся,
молчаливо вышел на крыльцо.

Ночью шла гроза,
корежа клены,
сны ломая, руша погреба.

…Мимо пролетают эскадроны,
и ревет военная труба.

Готовит облако грозу.
А мы с тобой —
рука к руке —
идем по берегу.
Внизу
скользят байдарки по реке.
Одна,
другая…
Духота
гремучим зноем налита.

Там, за рекой, аэродром —
зеленый луг во все края.
Чернеет мрак.
Грохочет гром,
полнеба молнией дво я.

И от разрядки дуговой
запахло свежею травой.
Внезапный ветер на воде
сильнее волны закачал.
И снова — гром,
и кое-где
по листьям дождик застучал…

Повисла капелька слезой
на дубе.
Жаждою томим,
распахнут мир.

Перед грозой
мы о Европе говорим…
Вдруг — молния,
и снова гром.
Спокоен,
строг аэродром.

Все то, что двинется вперед,
аэродром в себе таит.
Здесь, у ангара, самолет
мотором к западу стоит.

Он ждет сигнала.
Но пока —
в разливе синеватой мглы
спокойно катится река,
и начинают петь щеглы,
и травы блещут бирюзой,
и люди в облака глядят.

Спокойны мы:
перед грозой
бомбардировщики гудят,
и на крыле несут они
пятиконечные огни.

Я помню двадцатые годы:
станица,
за садом — река;
ее беспокойные воды
багровыми были слегка.

Тогда от Раздор до Ростова
летучие банды Краснова,
как хищные птицы, несли
и страх и погибель земли.

Но брат мой ушел к партизанам,
а через неделю всего
дороги покрылись туманом —
красновцы поймали его.

Летучие хищные птицы,
в долине оставшись одни,
на пятой версте от станицы
его расстреляли они…

И я вспоминаю ночного
осокоря скрип на ветру,
за окнами злого, степного,
летящего снега игру.

И синюю дымку рассвета,
и брата, что умер в бою…
То было когда-то и где-то,
у детства на самом краю.

Голуби мира летят,
летят с веточкою тоски.

Где-то в долине упал солдат
замертво на пески.
Ночь африканская. Путь прямой.
Дым с четырех сторон.
Сумерки тропиков. Но домой,
нет, не вернется он.
Голуби мира летят, летят
с холодом и теплом.
Пушки германские заговорят
на языке своем.
Руша преграды, мои враги
в лютых ночах идут,
снова солдатские сапоги
рейнские травы мнут.
Голуби мира летят, летят,
веточку в клюв зажав;
кружатся,
кружатся,
кружатся над
крышами всех держав.

Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Слыша его, у больных болот
возмужавший в борьбе
негр поднимается и поет
песенку о себе:
«Пусть в селении Суалы
в яростную грозу
враги заключат меня в кандалы —
я их перегрызу.
Примет кости мои земля —
брат мой возьмет ружье;
за океаном, у стен Кремля,
сердце стучит мое».

Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Оно адресовано миру всему,
и твердость в нем наша вся.
И московский юноша вторит ему,
тихо произнося:
— Милая Родина! Ты в бою
только мне протруби;
если надо тебе,
мою
голову — отруби!
Факелом над землей подними,
долго свети, свети,
чтобы открылись перед людьми
светлые все пути.

Разве знают мои враги
вечность таких минут,
враги, чьи солдатские сапоги
рейнские травы мнут?

Холмы и курганы
вблизи и вдали —
мозоли войны
на ладонях земли.

На всех расстояньях
шумит чернобыл —
от ханской орды
до фашистских могил!

Разрой чернозем
и взгляни: что ни шаг —
над костью монгольской
тевтонский шишак.

Французские ружья
с суглинком в стволе
(цейхгауз бесславья,
зарытый в земле)…

Оружье и череп —
гробница врагов.

Над нею комбайн
и пшеница веков,
и тридцать железных
бессмертных ветров
над башнями
танков
и крейсеров.

Земля моя знала
веселие бед,
столетья нашествий,
мильоны побед.

…Мы солнце куем,
и не ведаем мы,
когда нашу землю
поранит фугас,
но знаем —
тогда уж возникнут
холмы
на том континенте,
что выстрелит в нас.

Мы,
веря всю жизнь
в справедливость свою,
в любую невзгоду —
под Млечным Путем —
пощады не просим
в открытом бою,
а в гневе
прощенья врагам
не даем!

Я часто думаю над самой
простою истиной.
Всегда
мы покидаем домик с мамой
в свои незрелые года.
Спешим,
проходим стороною
осиротелые места.
Далекий путь!
А за спиною —
ни слез,
ни славы…
Лишь мечта!
Лишь детское непостоянство,
дорога в сумрак от ворот
да жажда света и пространства,
стремленье — выше и вперед.
Нам суждено бродить по свету
до той поры, покуда нас
к артиллерийскому лафету
не подведут в тревожный час.
Поэт,
покинь перо и музу,
вставай и слушай гул брони:
ты поэтическую блузу
на гимнастерку замени.
Забудь, как дрозд на ветке стонет,
как пахнут ландыши, забудь.
И если мать слезу уронит —
ты поцелуй ее
и — в путь.
Иди, как все.
И у границы
следи в тумане за врагом,
чтобы под Нуром очутиться,
топтать тюльпаны сапогом,
чтобы в степи,
где небо голо, —
в бою —
заметить сгоряча
улыбку конного монгола
и штык кровавый у плеча!