Олег Вулф - Из книги стихов, эссе и рассказов Переселенцы

пустых небес. Ефрейторы да майоры

небытия. Ни больших ни малых.

Кармазин: сюда дневальных!

Шмидт: озаботьтесь о лошадях! Но прежде...

что Святейшества? Карнаухов: где же

Их Святейшества? Шмидт: в Париже

их не ждут до вторника. Чацкий: прошу, потише

о церковниках! Кармазин: рожи!

Хиблый: где Чацкий? вижу!

Каменноугольный Гость (перекрывая): Ladies

and Gentlemen! Listen to me and let it

be the Heavens' way. I'm finished. Amen.

Зандиг (роняя чашку): боже мой, Кофи Аннан!

Кофе! Мой кофе! Анна!

НОСТРАДАМУС

Ранее шло на убыль. Теперь на спад.

Заходи с подветренной и за дым.

Переводи, как время отводят, взляд

внутрь, где тишь. В ухо втекает яд.

Сады

ожиданий глохнут. В среду который год

не отбрасывается тень. Народ

покидает град, где чернь, обнажив ножи,

сводит счеты. Впотьмах ни жив,

ни мертв,

венценосец гол. С кардиналом икс

королева игрек на въезде в Линц

без головы и шляпы, в которую не войти

дважды. Было в рубль, теперь в утиль.

Ни лиц,

предержащих власть, ни породы в ней.

Стаи пеших, конных молча идут ко дну,

дабы всплыть на собственный юбилей

в толкованьях сброда, не став тому

милей.

Неудивительнее всего - что часть

не увидит целого, как всегда.

Приблизительное история есть

толкование замысла как себя.

КОРОТКИЕ ИСТОРИИ

АЛЛЕЯ КЛАССИКОВ

Аллея Классиков кишиневского парка им.Пушкина обставлена мужскими бюстами. В этом парке все еще бывают субботники, сгорающая листва, пустые аллеи пушечного дыма, где читатель в галошах смазывает с классиков голубиный помет. Брозовые лица классиков, за исключением сказочника Иона Крянгэ, мучительно искажены в отсутствие женской ласки.

Каждое из изваяний отдает должное веку. Классик N. жил в пятнадцатом, когда еще не существовало женщин, и похож на разъяенного обманутыми ожиданиями воеводу. Е., юноша романтической эпохи, противостоит ветрам, развевающим то, что у русских классиков называется копной волос. Писатели позднейшего периода имеют выражение лиц величественное и скорбное. Это выражение, по легко угадывающейся мысли скульптора, должно означать, что все это были достойные, приличные и уважаемые люди.

Я прожил едва ли не всю свою копну волос в США, где не нашел ничего подобного. И мне интересно было разглядывать молдавских классиков.

Может быть, среди американских классиков не нашлось 14-18-ти приличных и достойных, добрых и отвественных мужчин. Галерея пьяниц и бабников, бродяг, трудовых маргиналов и самоубийц в обществе победившего среднего класса, - все, что в этой связи дают мне скромные мои познания в истории американской классики.

В Сохо, на одном из книжных развалов, мне попался альбом фотопортретов американских писателей. Фолкнер, Капоте, Дос-Пассос, Томас Вулф, Селлинджер, Хемингуэй, По и Фрост, Лондон и Фитцджералд. Я его листал и не мог оторваться. Они были хорошо залистаны, эти страницы в разводах и старческих крапинах, которые бывают на пожившей, хорошей бумаге.

Я вдруг подумал, что почувствовал почему эти люди так здорово писали.

Конечно, каждый из них был необыкновенно талантлив. Но это и так ясно из их книг.

Там было нечто еще. Лицо. Ни один из них не обладал лицом классика.

СНЕГ В УНГЕНАХ

Так трогают только плохие

Внезапно стихи.

Владимир Гандельсман

Мы пили с ним офицерский трехзвездочный в здании вокзала, похожем на старинную тюрьму, вышедшую на пенсию краеведческим музеем. Таможенник безапелляционно угощал, проклиная снежные заносы, повсеместное начальство и отчужденную повседневность.

Молдавские женщины, говорил таможенник, быстро смеются и медленно плачут, а их мужчины беседуют, как едят. Поэтому молдавский язык вкусен, и в него добавляются мягкие знаки, как масло в кашу. Молдаванин запивает ее, удерживая стакан двумя пальцами, похожими на прошлогоднюю морковь. При этом не делают глаза, но сосредоточены на важном простом разговоре, хитроумно вписанном в кумовщину, где принято пить, как жить - вкруговую, из одной посуды, в общей стране хороводных танцев и плацкартных вагонов. Ши сэнэтос. Будь здоров.

Ши сэнэтос, сказал я и выпил. Таможенник только что ссадил меня (сошли и жена с сыном, молдавские граждане) с ночного поезда Бухарест-Кишинев. Оказалось, молдавские въездные визы дают в Леушенах, а в Унгенах нет еще пока печати. Все еще нет.

Пока жена и сын гоняли в Кишинев на такси с моим мятым синим паспортом, трое мужчин молча курили в одинаковых черных пальто, драматически нахохлившись у дверей пустого вокзала. Ши сенетос, сказал таможенник. Больной человек, который не понимает, что болен, есть здоровый человек, которого надо лечить всеми средствами до полного отвращения.

Он выпил, кисло сощурившись и сокрушенно морщась.

И все-таки хорошо, сказал таможенник, крякнув. Хорошо, что есть железная дорога.

Это уж как пить дать, поддакнул я.

Одно дело, сказал таможенник, - поезд на земле, другое - самолет в полете.

Об этом, сказал я, не может быть двух-трех мнений.

Насыщенность самолета исполненным предназначением, воскликнул таможенник, прямо пропорциональна беспомощности пассажира с его духовной потребностью к самостоятельному, посредством ли ангелов, но полету. Но эрзац самолета ужасен. В нем наша слабость достигает уровня нашего хитроумия. Так, пользуясь наличием укрощенных сил, обретает себя реальность нашей слабости. Едва приземлившись, беспомощный, угловатый самолет загоняется в наши представления о тяготении, к которому оставались бы мы равнодушны в отсутствие летательных аппаратов. Ши сенетос, человек. Будь здоров.

Нет ничего нелепей самолета на земле. В особенности заснеженной, продолжал таможенник, наливая. На окраине какого-нибудь Франкфурта на манне, откуда в Кишинев всего-то часа два над панцырными Карпатами в съехавнем набекрень снегу, где микроскопические румыны ходят в домотканном. Скажи мне, человек, разве можно за два часа познакомиться, выпить и поговорить о бесконечной любви к преходящему - и все это в салоне, который по обыкновению, скорее вполовину пуст, чем наполовину полон, и где пассажиры в пальто безучастны, как в автобусе!

Конечно, нет, солгал я. Но, по крайней мере, оттуда ты видишь землю, которая обходится без тебя, и можешь поразмышлять о судьбе.

А в вагоне, наоборот, думается - о Боге, авторитетно заявил таможенник, указав при этом в сторону потолка, с которого свисала древняя штукатурка. Потому, что если Он есть, то не в небе, а здесь, в нашей заезженной колее, среди железнодорожных и грешных. Что ему делать на небесах!

В дальнем углу зала пожилые мещанки, оборачиваясь и подтягивая юбки, молча набивали на себе чулки контрабандой по мелочи - сигаретными пачками.