Моисей Тейф - Песнь о братьях

Сквозь землю хотел провалиться от страха.
Сосед засмеялся:
— Куда ты, куда ты?

Послушай, поет перелетная птаха,
Она возвратилась до дому, до хаты.
Ты думаешь — жалко сирени?
Мой милый,
Мне жаль, что за нею приходишь украдкой,
Слыхал, что ты тоже изводишь чернила,
Ночами склоняясь над первой тетрадкой…
Ты знаешь, что песни растут, как живые, —
Корнями из сердца цветут они пышно.
А если ты станешь поэтом, в чужие
Не стоит сады забираться неслышно.

…А годы прошли. И война отгремела.
И я возвратился к родимым руинам.
У рва, где гремели раскаты расстрела,
Один я грущу над женою и сыном.

Но дому и саду у старой аптеки
Еще суждено из-под пепла подняться, —
Ведь в сердце поэта остались навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.

Был город — нынче пепелище,
Кой-где развалины горят.
Над грудой щебня ветер свищет
Да вражьи виселицы в ряд.

Идут из леса партизаны,
Устали — тянутся гуськом.
Котенок черный неустанно
Все ищет, ищет — где же дом?..

Но глянь: строфой стихотворенья,
Что с детства помнишь наизусть, —
Каштан в неистовом цветенье,
Родного переулка грусть.

Вот, кажется, за поворотом
Увидишь белую козу,
И дом — рукой достанешь. Вот он!
Сдержи себя и спрячь слезу.

Ведь каково сегодня тем, кто
Сейчас без крова, без угла?
…………
…В сырой землянке архитектор
Стоит, склонившись, у стола.

На чертеже — сплетенье улиц.
Дома красивы и стройны.
Сады цветущие заснули,
Как будто не было войны.

И под рейсфедером кварталы
Приблизились сюда, к реке.

Деревья парка строем встали
На берегу, невдалеке.

Но в самом центре — это что же?!
Иль подвели его глаза?

И переулок здесь проложен.
И нарисована коза…

Начальство спросит: что за чудо?!
По плану переулка нет.
Коза на чертеже? Откуда?!
Что это — глупость или бред?

Но все, как в сказке, сохранилось,
Коза и переулок тут.

Ну, как стереть, скажи на милость,
Свой уголок за пять минут?

Вы, песни юности, живите,
И ты, каштан, цвети опять!
У входа будет на граните
Белянка-козочка стоять.

Не та, которая пропала,
Другая — волк не страшен ей, —
Та самая, что мне сказала:
Живи и не руби корней.

Он в дом приходит по ночам,
Садится подле ног.
Рукой касается плеча:
— Ну как? Живем, сынок?

Да, да! Конечно, это он —
Крестьянин костромской:
В глазах живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен.

Да, да! Конечно, это он!
Конечно, это он!
И шепчет паренек во сне:
— Видать, отец, не выжить мне…
Возьми, отец, и старшине
Отдай мой медальон.

Он здесь, у пояса, зашит,
Над ним из раны — кровь,
А в нем, как в гнездышке, лежит
Далекая любовь.

Но некуда его послать:
Во рву живьем зарыта мать,
Родной отец сожжен…
Возьми, мой друг, и старшине
Отдай мой медальон!

А тот —
Крестьянин костромской,
Седеющий солдат —
Плеча касается рукой
И парня на руки берет
И выпрямляется, высок:
— Давай-ка в медсанбат!..

…Прошли года. Текли года,
Как в реках быстрая вода,
И это — все, что стало сном,
Что было наяву, —
Теперь стучится ночью в дом:

— Живешь, сынок?
— Живу!

И парень на завод идет
И сам с собою речь ведет:
— Ну, как забыть я только мог
Фамилию его?!

Да, да! Конечно, это он,
Крестьянин костромской:
В глазах живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен.
— Здравствуй, здравствуй, Иванов!
— Нет, не Иванов!
— Здравствуй, здравствуй, Кузнецов!
— Нет, не Кузнецов!
— А может быть, Петров?

Но вот из древнего ларца
Он достает портрет,
Портрет родителя-отца,
Тот, что сберег сосед.

И говорит родной отец,
Глазами говорит.
— Да успокойся наконец! —
Глазами говорит.

В конечном счете, суть не в том,
Кто спас тебя
И где он: близко, вдалеке,
На Волге или на Десне,
На Каме или на Оке, —
Он здесь, во всей стране!..

Да, да! Конечно, это он,
Он самый, костромской.
В глазах- живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен…

Беззвездной ночи сбросив груз
И полон свежих сил,
Рассвет огнем залил Эльбрус
И песню разбудил.

Скал очертания строги,
Мир полон тишиной…
Но что такое? Чьи шаги
Я слышу за спиной?

Знакомый голос:
— Не спеши,
От смерти не уйдешь…
Молись, несчастный, — для души
И миг один хорош.

Я за тобой брожу везде,
Пора на отдых мне,
Не тонешь ты в любой воде
И не горишь в огне.

Но наконец попался, друг,
Отрезаны пути.
На этот раз из этих рук
Живому не уйти.

Молись. Взгляни еще разок
На эти небеса.
Смотри, как белый свет широк
И как остра коса…

— Ты рано, смерть, я не спешу
Отправиться с тобой.
Пощады я не попрошу,
Готов на смертный бой!

— Ты кто? Откуда столько сил?
Я зря сюда пришла?!
Скажи мне, кто тебя родил —
Огонь или скала?

— О нет! Я женщиной рожден,
Но сила есть одна,
Не страшен ей ни бег времен,
Сильней, чем смерть, она.

Ты спросишь, где ее исток?
Гляди!
Он рядом — вот!
Он в схватке выстоять помог,
Зовут его — народ!

Смотрю в окошко памяти моей:
Суббота юная нисходит с небосвода,
Качает ветер синеву морей
И колыбель уставшего народа.
Спи, каменщик, портной и музыкант!
На облаке послушном, как теленок,
Плывет тарелка — золотистый кант,
А на тарелке — хала и цыпленок.
На улицах ни звука, ни лица.
Пуста скамейка и квадрат крыльца,
Никто не рассуждает у ворот.
Как сладко спит его величество Народ!
И в тысяче других печальных ноток
Я различаю храпа саксофон,
Виолончель простывших носоглоток
И насморка хронического звон.
А мимо лавок с урожаем летним,
Где помидоры прямо из огня,
Идет еврей с мальчишкой пятилетним,
Немыслимо похожим на меня.
Он говорит:
— Осел, чего ты плачешь?
Хорош характер у моих детей!
И так за все на свете деньги платишь,
Еще завелся чертов грамотей.
Какой букварь? Чтоб я о нем не слышал!
Ты видишь, сколько вывесок, дикарь?
Не плачь! Ведь я с тобой на рынок вышел,
Чтоб ты увидел собственный букварь.
Пожалуйста, учись по русским буквам,
По вывескам к горячим свежим булкам,
По надписям над плоскими часами.
Но там, где ходит с длинными усами
Процентной нормы неусыпный страж, —
Туда не надо! Там букварь не наш.
Там скучно, очень дорого и тесно…
Ах, Мойшеле, смотри, как интересно:
Алэф — А,
Бейс — Б,
Гимл — Г. —
Так милая великая Россия,
Сама полуголодная, растила
Мальчишек из еврейского квартала,
Таинственные надписи читала:
«Хлеб», «Мясо», «Парикмахерская», «Ларь».
Прекрасен и бессмертен мой букварь!
В снегах славянских под кровавой ношей
Соленых полыхающих бинтов
Я трижды умереть, как Шварцман Ошер [7] Ошер Шварцман (1889–1919) — советский поэт. ,
За мой букварь священный был готов.
И в подмосковной огненной долине,
Когда хрустел под танками январь,
Я, как Паперник [8] Паперник Л. X. — снайпер, Герой Советского Союза. Погиб в 1942 г. , был готов на мине
Взорвать себя и защитить букварь.
Меня терзали горе и утрата,
Но за руки вели меня всегда
Два мальчика, два близнеца, два брата —
Кудрявый Алэф и курносый А,
Мой первый май и первое двустишье,
Мой первый сад и первый соловей.
Стучат,
Стучат,
Стучат, как дождь, по крыше
Они в окошко памяти моей,
Целуют щеки, губы и глаза.
Ведь я — цветок, случайно уцелевший,
На той войне случайно не сгоревший.
Я — дома, и живут в моей скворешне
Кудрявый Алэф и курносый А.