Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

придет в смятеньице,

деликатно

отложит

до дня

до следующего,

а к следующему

узнаете

мненьице —

уважаемого

товарища заведующего.

Начальство

одно

смахнут, как пыльцу…

Какое

ему,

Иванову,

дело?

Он служит

так же

другому лицу,

его печенке,

улыбке,

телу.

Напялит

на себя

начальственную маску,

начальственные привычки,

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$начальственный вид.

Начальство ласковое —

и он

ласков.

Начальство грубое —

и он грубит.

Увидя безобразие,

не протестует впустую.

Протест

замирает

в зубах тугих.

– Пускай, мол,

первыми

другие протестуют.

Что я, в самом деле,

лучше других? —

Тот —

уволен.

Этот —

сокращен.

Бессменно

одно

Ивановье рыльце.

Везде

и всюду

пролезет он,

подмыленный

скользким

подхалимским

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$мыльцем.

Впрочем,

написанное

ни для кого не ново —

разве нет

у вас

такого Иванова?

Кричу

благим

(а не просто) матом,

глядя

на подобные истории:

– Где я?

В лонах

красных наркоматов

или

в дооктябрьской консистории?!

Как днище бочки,

правильным диском

стояла

луна

над дворцом Ливадийским.

Взошла над землей

и пошла заливать ее,

и льется на море,

на мир,

на Ливадию.

В царевых дворцах —

мужики-санаторники.

Луна, как дура,

почти в исступлении,

глядят

глаза

блинорожия плоского

в афишу на стенах дворца:

«Во вторник

выступление

товарища Маяковского».

Сам самодержец,

здесь же,

рядом,

гонял по залам

и по биллиардам.

И вот,

где Романов

дулся с маркёрами,

шары

ложа́

под свитское ржание,

читаю я

крестьянам

о форме

стихов —

и о содержании.

Звонок.

Луна

отодвинулась тусклая,

и я,

в электричестве,

стою на эстраде.

Сидят предо мною

рязанские,

тульские,

почесывают бороды русские,

ерошат пальцами

русые пряди.

Их лица ясны,

яснее, чем блюдце,

где надо – хмуреют,

где надо —

смеются.

Пусть тот,

кто Советам

не знает цену,

со мною станет

от радости пьяным:

где можно

еще

читать во дворце —

что?

Стихи!

Кому?

Крестьянам!

Такую страну

и сравнивать не с чем, —

где еще

мыслимы

подобные вещи?!

И думаю я

обо всем,

как о чуде.

Такое настало,

а что еще будет!

Вижу:

выходят

после лекции

два мужика

слоновьей комплекции.

Уселись

вдвоем

под стеклянный шар,

и первый

второму

заметил:

– Мишка,

оченно хороша —

эта

последняя

была рифмишка.

И долго еще

гудят ливадийцы

на желтых дорожках,

у синей водицы.

Слышал —

вас Молчанов бросил,

будто

он

предпринял это,

видя,

что у вас

под осень

нет

«изячного» жакета.

На косынку

цвета синьки

смотрит он

и цедит еле:

– Что вы

ходите в косынке?

да и…

мордой постарели?

Мне

пожалте

грудь тугую.

Ну,

а если

нету этаких…

Мы найдем себе другую

в разызысканной жакетке. —

Припомадясь

и прикрасясь,

эту

гадость

вливши в стих,

хочет

он

марксистский базис

под жакетку

подвести.

«За боль годов,

за все невзгоды

глухим сомнениям не быть!

Под этим мирным небосводом

хочу смеяться

и любить».

Сказано веско.

Посмотрите, дескать:

шел я верхом,

шел я низом,

строил

мост в социализм,

не достроил

и устал

и уселся

у моста́.

Травка

выросла

у мо́ста,

по мосту́

идут овечки,

мы желаем

– очень просто! —

отдохнуть

у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

ясность вод,

в бок —

цветочки,

а над нами —

мирный-мирный небосвод.

Брошенная,

не бойтесь красивого слога

поэта,

музой венча́нного!

Просто

и строго

ответьте

на лиру Молчанова:

– Прекратите ваши трели!

Я не знаю,

я стара ли,

но вы,

Молчанов,

постарели,

вы

и ваши пасторали.

Знаю я —

в жакетах в этих

на Петровке

бабья банда.

Эти

польские жакетки

к нам

провозят

контрабандой.

Чем, служа

у муз

по найму,

на мое

тряпье

коситься,

вы б

индустриальным займом

помогли

рожденью

ситцев.

Череп,

што ль,

пустеет чаном,

выбил

мысли

грохот лирный?

Это где же

вы,

Молчанов,

небосвод

узрели

мирный?

В гущу

ваших ро́здыхов,

под цветочки,

на реку

заграничным воздухом

не доносит гарьку?

Или

за любовной блажью

не видать

угрозу вражью?

Литературная шатия,

успокойте ваши нервы,

отойдите —

вы мешаете

мобилизациям и маневрам.

Между писателем

и читателем

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$стоят посредники,

и вкус

у посредника

самый средненький.

Этаких

средненьких

из посреднической рати

тыща

и в критиках

и в редакторате.

Куда бы

мысль твоя

ни скакала,

этот

все

озирает сонно:

– Я

человек

другого закала.

Помню, как сейчас,

в стихах

у Надсо́на…

Рабочий

не любит

строчек коротеньких.

А еще

посредников

кроет Асеев.

А знаки препинания?

Точка —

как родинка.

Вы

стих украшаете,

точки рассеяв.

Товарищ Маяковский,

писали б ямбом,

двугривенный

на строчку

прибавил вам бы. —

Расскажет

несколько

средневековых легенд,

объяснение

часа на четыре затянет,

и ко всему

присказывает

унылый интеллигент:

– Вас

не понимают

рабочие и крестьяне. —

Сникает

автор

от сознания вины.

А этот самый

критик влиятельный

крестьянина

видел

только до войны,

при покупке

на даче

ножки телятины.

А рабочих

и того менее —

случайно

двух

во время наводнения.

Глядели

с моста

на места и картины,

на разлив,

на плывущие льдины.

Критик

обошел умиленно

двух представителей

из десяти миллионов.

Ничего особенного —

руки и груди…

Люди – как люди!

А вечером

за чаем

сидел и хвастал:

– Я вот

знаю

рабочий класс-то.

Я

душу

прочел

за их молчанием —

ни упадка,

ни отчаяния.

Кто может

читаться

в этаком классе?

Только Гоголь,

только классик.

А крестьянство?

Тоже.

Никак не иначе.

Как сейчас помню —

весною, на даче… —