Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

Этакие разговорчики

у литераторов

у нас

часто

заменяют

знание масс.

И идут

дореволюционного образца

творения слова,

кисти

и резца.

И в массу

плывет

интеллигентский дар —

грезы,

розы

и звон гитар.

Прошу

писателей,

с перепугу бледных,

бросить

высюсюкивать

стихи для бедных.

Понимает

ведущий класс

и искусство

не хуже вас.

Культуру

высокую

в массы двигай!

Такую,

как и прочим.

Нужна

и понятна

хорошая книга —

и вам,

и мне,

и крестьянам,

и рабочим.

Я взял газету

и лег на диван.

Читаю:

«Скучает

Молчанов Иван».

Не скрою, Ванечка:

скушно и нам.

И ваши стишонки —

скуки вина.

Десятый Октябрь

у всех на носу,

а вы

ухватились

за чью-то косу.

Люби́те

и Машу

и косы ейные.

Это

ваше

дело семейное.

Но что нам за толк

от вашей

от бабы?!

Получше

стишки

писали хотя бы.

Но плох ваш роман.

И стих неказист.

Вот так

любил бы

любой гимназист.

Вы нам обещаете,

скушный Ваня,

на случай нужды

пойти, барабаня.

Де, будет

туман.

И отверзнете рот,

на весь

на туман

заорете:

– Вперед! —

Де,

– выше взвивайте

красное знамя!

Вперед, переплетчики,

а я —

за вами. —

Орать

«Караул!»,

попавши в туман?

На это

не надо

большого ума.

Сегодняшний

день

возвеличить вам ли,

в хвосте

у событий

о девушках мямля?!

Поэт

настоящий

вздувает

заранее

из искры

неясной —

ясное знание.

Тебе, поэт,

тебе, певун,

какое дело

тебе

до ГПУ?!

Железу —

незачем

комплименты лестные.

Тебя

нельзя

и славить

и ни вымести.

Простыми словами

говорю —

о железной

необходимости.

Крепче держись-ка!

Не съесть

врагу.

Солдаты

Дзержинского

Союз

берегут.

Враги вокруг республики рыскают.

Не к месту слабость

и разнеженность весенняя.

Будут

битвы

громше,

чем крымское

землетрясение.

Есть твердолобые

вокруг

и внутри —

зорче

и в оба,

чекист,

смотри!

Мы стоим

с врагом

о скулу скула́,

и смерть стоит,

ожидает жатвы.

ГПУ —

это нашей диктатуры кулак

сжатый.

Храни пути и речки,

кровь

и кров,

бери врага,

секретчики,

и крой,

КРО!

Из снегового,

слепящего лоска,

из перепутанных

сучьев

и хвои —

встает

внезапно

домами Свердловска

новый город:

работник и воин.

Под Екатеринбургом

рыли каратики,

вгрызались

в мерзлые

породы и руды —

чтоб на грудях

коронованной Катьки

переливались

изумруды.

У штолен

в боках

корпели,

пока —

Октябрь

из шахт

на улицы ринул,

и…

разослала

октябрьская ломка

к чертям

орлов Екатерины

и к богу —

Екатерины

потомка.

И грабя

и испепеляя,

орда растакая-то

прошла

по городу,

войну волоча.

Порол Пепеляев.

Свирепствовал Га́йда.

Орлом

клевался

верховный Колчак.

Потухло

знамен

и пожаров пламя,

и лишь

от него

как будто ожог,

сегодня

горит —

временам на память —

в свердловском небе

красный флажок.

Под ним

с простора

от снега светлого

встает

новорожденный

город Све́рдлова.

Полунебоскребы

лесами поднял,

чтоб в электричестве

мыть вечера́,

а рядом —

гриб,

дыра,

преисподняя,

как будто

у города

нету

«сегодня»,

а только —

«завтра»

и «вчера».

В санях

промежду

бирж и трестов

свисти

во весь

широченный проспект.

И…

заколдованное место:

вдруг

проспект

обрывает разбег.

Просыпали

в ночь

расчернее могилы

звезды-табачишко

из неба-кисета.

И грудью

топок

дышут Тагилы,

да трубки

заводов

курят в Исети.

У этого

города

нету традиций,

бульвара,

дворца,

фонтана и неги.

У нас

на глазах

городище родится

из воли

Урала,

труда

и энергии!

Пошел я в гости

(в те года),

не вспомню имя-отчества,

но собиралось

у мадам

культурнейшее общество.

Еда

и поэтам —

вещь нужная.

И я

поэтому

сижу

и ужинаю.

Гляжу,

культурой поражен,

умильно губки сжав.

Никто

не режет

рыб ножом,

никто

не ест с ножа.

Поевши,

душу веселя,

они

одной ногой

разделывали

вензеля,

увлечены тангой.

Потом

внимали с мужеством,

упившись

разных зелий,

романсы

(для замужества!)

двух мадмуазелей.

А после

пучили живот

утробным

низким ржаньем,

слушая,

кто с кем живет

и у кого

на содержании.

Графине

граф

дает манто,

сияет

снег манжет…

Чего еще?

Сплошной бонтон.

Сплошное бламанже.

Гостям вослед

ушли когда

два

заспанных лакея,

вызывается

к мадам

кухарка Пелагея.

«Пелагея,

что такое?

где еще кусок

жаркое?!»

Мадам,

как горилла,

орет,

от гнева розовая:

«Снова

суп переварила,

некультурное рыло,

дура стоеросовая!»

Так,

отдавая дань годам,

поматерив на кухне,

живет

культурная мадам

и с жиру

мордой пухнет.

В Париже

теперь

мадам и родня,

а новый

советский быт

ведет

работницу

к новым дням

от примусов

и от плит.

Культура

у нас —

не роман да балы,

не те

танцевальные пары.

Мы будем

варить

и мыть полы,

но только

совсем не для барынь.

Работа

не знает

ни баб, ни мужчин,

ни белый труд

и ни черный.

Ткачихе с ткачом

одинаковый чин

на фабрике

раскрепощенной.

Вглубь, революция!

Нашей стране

другую

дорогу

давая,

расти

голова

другая

на ней,

осмысленная

и трудовая.

Культура

новая,

здравствуй!

Смотри

и Москва и Харьков —

в Советах

правят государством

крестьянка

и кухарка.

Появились

молодые

превоспитанные люди —

Мопров

знаки золотые

им

увенчивают груди.

Парт-комар

из МКК

не подточит

парню

носа:

к сроку

вписана

строка

проф-

и парт-

и прочих взносов.

Честен он,

как честен вол.

В место

в собственное

вросся

и не видит

ничего

дальше

собственного носа.

Коммунизм

по книге сдав,

перевызубривши «измы»,