Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

Нашему

Крыму

с чем сравниться?

Не́ с чем

нашему

Крыму

сравниваться!

Надо ль,

не надо ль,

цветов наряды —

лозою

шесточек задран.

Вином

и цветами

пьянит Ореанда,

в цветах

и в вине —

Массандра.

Воздух —

желт.

Песок —

желт.

Сравнишь —

получится ложь ведь!

Солнце

шпарит.

Солнце —

жжет.

Как лошадь.

Цветы

природа

растрачивает, соря —

для солнца

светлоголового.

И все это

наслаждало

одного царя!

Смешно —

честное слово!

А теперь

играет

меж цветочных ливней

ветер,

пламя флажков теребя.

Стоят санатории

разных именей:

Ленина,

Дзержинского,

Десятого Октября.

Братва —

рада,

надела трусики.

Уже

винограды

закручивают усики.

Рад

город.

При этаком росте

с гор

скоро

навезут грозди.

Посмотрите

под тень аллей,

что ни парк —

народом полон.

Санаторники

занимаются

«волей»,

или

попросту

«валяй болом».

Винтовка

мишень

на полене долбит,

учатся

бить Чемберлена.

Целься лучше:

у лордов

лбы

тверже,

чем полено.

Третьи

на пляжах

себя расположили,

нагоняют

на брюхо

бронзу.

Четвертые

дуют кефир

или

нюхают

разную розу.

Рвало

здесь

землетрясение

дороги петли,

сакли

расшатало,

ухватив за край,

развезувился

старик Ай-Петри.

Ай, Петри!

А-я-я-я-яй!

Но пока

выписываю

эти стихи я,

подрезая

ураганам

корни,

рабочий Крыма

надевает стихиям

железобетонный намордник.

Чуть вздыхает волна,

и, вторя ей,

ветерок

над Евпаторией.

Ветерки эти самые

рыскают,

гладят

щеку евпаторийскую.

Ляжем

пляжем

в песочке рыться мы

бронзовыми

евпаторийцами.

Скрип уключин,

всплески

и крики —

развлекаются

евпаторийки.

В дым черны,

в тюбетейках ярких

караимы

евпаторьяки.

И, сравнясь,

загорают рьяней

москвичи —

евпаторьяне.

Всюду розы

на ножках тонких.

Радуются

евпаторёнки.

Все болезни

выжмут

горячие

грязи

евпаторячьи.

Пуд за лето

с любого толстого

соскребет

евпаторство.

Очень жаль мне

тех,

которые

не бывали

в Евпатории.

Я езжу

по южному

берегу Крыма, —

не Крым,

а копия

древнего рая!

Какая фауна,

флора

и климат!

Пою,

восторгаясь

и озирая.

Огромное

синее

Черное море.

Часы

и дни

берегами едем,

слезай,

освежайся,

ездой умо́рен.

Простите, товарищ,

купаться негде.

Окурки

с бутылками

градом упали —

здесь

даже

корове

лежать не годится,

а сядешь в кабинку —

тебе

из купален

вопьется

заноза-змея

в ягодицу.

Огромны

сады

в раю симферопольском, —

пудами

плодов

обвисают к лету.

Иду

по ларькам

Евпатории

обыском, —

хоть четверть персика! —

Персиков нету.

Побегал,

хоть версты

меряй на счетчике!

А персик

мой

на базаре и во́ поле,

слезой

обливая

пушистые щечки,

за час езды

гниет в Симферополе.

Громада

дворцов

отдыхающим нравится.

Прилег

и вскочил от кусачей тоски ты,

и крик

содрогает

спокойствие здравницы:

– Спасите,

на помощь,

съели москиты! —

Но вас

успокоят

разумностью критики,

тревожа

свечой

паутину и пыль:

«Какие же ж

это,

товарищ,

москитики,

они же ж,

товарищ,

просто клопы!»

В душе

сомнений

переполох.

Контрасты —

черт задери их!

Страна абрикосов,

дюшесов

и блох,

здоровья

и

дизентерии.

Республику

нашу

не спрятать под ноготь,

шестая

мира

покроется ею.

О,

до чего же

всего у нас много

и до чего же ж

мало умеют!

«Пролетарий

туп жестоко —

дуб

дремучий

в блузной сини!

Он в искусстве

смыслит столько ж,

сколько

свиньи в апельсине.

Мужики —

большие дети.

Крестиянин

туп, как сука.

С ним

до совершеннолетия

можно

только что

сюсюкать».

В этом духе

порешив,

шевелюры

взбивши кущи,

нагоняет

барыши

всесоюзный

маг-халтурщик.

Рыбьим фальцетом

бездарно оря,

он

из опер покрикивает,

он

переделывает

«Жизнь за царя»

в «Жизнь

за товарища Рыкова».

Он

берет

былую оду,

славящую

царский шелк,

«оду»

перешьет в «свободу»

и продаст,

как рев-стишок.

Жанр

намажет

кистью тучной,

но, узря,

что спроса нету,

жанр изрежет

и поштучно

разбазарит

по портрету.

Вылепит

Лассаля

ихняя порода;

если же

никто

не купит ужас глиняный —

прискульптурив

бороду на подбородок,

из Лассаля

сделает Калинина.

Близок

юбилейный риф,

на заказы

вновь добры,

помешают волоса ли?

Год в Калининых побыв,

бодро

бороду побрив,

снова

бюст

пошел в Лассали.

Вновь

Лассаль

стоит в продаже,

омоложенный проворно,

вызывая

зависть

даже

у профессора Воронова.

По наркомам

с кистью лазя,

день-деньской

заказов ждя,

укрепил

проныра

связи

в канцеляриях вождя.

Сила знакомства!

Сила родни!

Сила

привычек и давности!

Только попробуй

да сковырни

этот

нарост бездарностей!

По всем известной вероятности —

не оберешься

неприятностей.

Рабочий,

крестьянин,

швабру возьми,

метущую чисто

и густо,

и, месяц

метя

часов по восьми,

смети

халтуру

с искусства.

Нет,

не те «молодежь»,

кто, забившись

в лужайку да в лодку,

начинает

под визг и галдеж

прополаскивать

водкой

глотку.

Нет,

не те «молодежь»,

кто весной

ночами хорошими,

раскривлявшись

модой одeж,

подметают

бульвары

клешами.

Нет,

не те «молодежь»,

кто восхода

жизни зарево,

услыхав в крови

зудеж,

на романы

разбазаривает.

Разве

это молодость?

Нет!

Мало

быть

восемнадцати лет.

Молодые —

это те,

кто бойцовым

рядам поределым

скажет

именем

всех детей:

«Мы

земную жизнь переделаем!»

Молодежь —

это имя —

дар

тем,

кто влит в боевой КИМ,

тем,

кто бьется,

чтоб дни труда

были радостны

и легки!

Товарищ Попов

чуть-чуть не от плуга.

Чуть

не от станка

и сохи.