Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

голос понижен:

«Скажите,

правда ль,

что вы

для себя

авто

купили в Париже?

Товарищ,

смотрите,

чтоб не было бед,

чтоб пресса

на вас не нацыкала.

Купили бы дрожки…

велосипед…

Ну

не более же ж мотоцикла!»

С меня

эти сплетни

как с гуся вода;

надел

хладнокровия панцирь.

– Купил – говорите?

Конешно,

да.

Купил,

и бросьте трепаться.

Довольно я шлепал,

дохл

да тих,

на разных

кобылах-выдрах.

Теперь

забензинено

шесть лошадих

в моих

четырех цилиндрах.

Разят

желтизною

из медных глазниц

глаза —

не глаза,

а жуть!

И целая

улица

падает ниц,

когда

кобылицы ржут.

Я рифм

накосил

чуть-чуть не стог,

аж впору

бухгалтеру сбиться.

Две тыщи шестьсот

бессоннейших строк

в руле,

в рессорах

и в спицах.

И мчишься,

и пишешь,

и лучше, чем в кресле.

Напрасно

завистники злятся.

Но если

объявят опасность

и если

бой

и мобилизация —

я, взяв под уздцы,

кобылиц подам

товарищу комиссару,

чтоб мчаться

навстречу

жданным годам

в последнюю

грозную свару.

Не избежать мне

сплетни дрянной.

Ну что ж,

простите, пожалуйста,

что я

из Парижа

привез «рено»,

а не духи

и не галстук.

Подступает

голод к гландам…

Только,

будто бы на пире,

ходит

взяточников банда,

кошельки порастопыря.

Родные

снуют:

– Ублажь да уважь-ка! —

Снуют

и суют

в бумажке барашка.

Белей, чем саван,

из портфеля кончики…

Частники

завам

суют червончики.

Частник добрый,

частник рад

бросить

в допры

наш аппарат.

Допру нить не выдавая,

там,

где быт

и где грызня,

ходит

взятка бытовая, —

сердце,

душу изгрязня.

Безработный

ждет работку.

Волокита

с бирж рычит:

«Ставь закуску, выставь водку,

им

всучи

магарычи!»

Для копеек

пропотелых,

с голодухи

бросив

срам, —

девушки

рабочье тело

взяткой

тычут мастерам.

Чтобы выбиться нам

сквозь продажную смрадь

из грязного быта

и вшивого —

давайте

не взятки брать,

а взяточника

брать за шиворот!

Часто

сейчас

по улицам слышишь

разговорчики

в этом роде:

«Товарищи, легше,

товарищи, тише.

Это

вам

не 18-й годик!»

В нору

влезла

гражданка Кротиха,

в нору

влез

гражданин Крот.

Радуются:

«Живем ничего себе,

тихо.

Это

вам

не 18-й год!»

Дама

в шляпе рубликов на́ сто

кидает

кому-то,

запахивая котик:

«Не толкаться!

Но-но!

Без хамства!

Это

вам

не 18-й годик!»

Малого

мелочь

работой скосила.

В унынье

у малого

опущен рот…

«Куда, мол,

девать

молодецкие силы?

Это

нам

не 18-й год!»

Эти

потоки

слюнявого яда

часто

сейчас

по улице льются…

Знайте, граждане!

И в 29-м

длится

и ширится

Октябрьская революция.

Мы живем

приказом

октябрьской воли.

Огонь

«Авроры»

у нас во взоре.

И мы

обывателям

не позволим

баррикадные дни

чернить и позорить.

Года

не вымерить

по единой мерке.

Сегодня

равноценны

храбрость и разум.

Борись

и в мелочах

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$с баррикадной энергией,

в стройку

влей

перекопский энтузиазм.

В даль глазами лезу я…

Низкие лесёнки;

мне

сия Силезия

влезла в селезенки.

Граница.

Скука польская.

Дальше —

больше.

От дождика

скользкая

почва Польши.

На горизонте —

белое.

Снега

и Негорелое.

Как приятно

со́ снегу

вдруг

увидеть сосенку.

Конешно —

березки,

снегами припарадясь,

в снежном

лоске

большущая радость.

Километров тыщею

на Москву

рвусь я.

Голая,

нищая

бежит

Белоруссия.

Приехал —

сошел у знакомых картин:

вокзал

Белорусско-Балтийский.

Как будто

у про́клятых

лозунг один:

толкайся,

плюйся

да тискай.

Му́ка прямо.

Ездить —

особенно.

Там —

яма,

здесь —

колдобина.

Загрустил, братцы, я!

Дыры —

дразнятся.

Мы

и Франция…

Какая разница!

Но вот,

врабатываясь

и оглядывая,

как штопается

каждая дырка,

насмешку

снова

ломаешь надвое

и перестаешь

европейски фыркать.

Долой

подхихикивающих разинь!

С пути,

джентльмены лаковые!

Товарищ,

сюда становись,

из грязи́

рабочую

жизнь

выволакивая!

В смокинг вштопорен,

побрит что надо.

По гранд

по опере

гуляю грандом.

Смотрю

в антракте —

красавка на красавице.

Размяк характер —

все мне

нравится.

Талии —

кубки.

Ногти —

в глянце

Крашеные губки

розой убиганятся.

Ретушь —

у глаза.

Оттеняет синь его.

Спины

из газа

цвета лососиньего.

Упадая

с высоты,

пол

метут

шлейфы.

От такой

красоты

сторонитесь, рефы.

Повернет —

в брильянтах уши.

Пошеве́лится шаля —

на грудинке

ряд жемчужин

обнажают

шиншиля.

Платье —

пухом.

Не дыши.

Аж на старом

на морже

только фай

да крепдешин,

только

облако жоржет.

Брошки – блещут…

на́ тебе! —

с платья

с полуголого.

Эх,

к такому платью бы

да еще бы…

голову.

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту…

По длинному фронту

купе

и кают

чиновник

учтивый

движется.

Сдают паспорта,

и я

сдаю

мою

пурпурную книжицу.

К одним паспортам —

улыбка у рта.

К другим —

отношение плевое.

С почтеньем

берут, например,

паспорта

с двухспальным

английским левою.

Глазами

доброго дядю выев,

не переставая

кланяться,

берут,

как будто берут чаевые,

паспорт

американца.

На польский —

глядят,

как в афишу коза.

На польский —

выпяливают глаза

в тугой

полицейской слоновости —

откуда, мол,

и что это за

географические новости?

И не повернув

головы кочан

и чувств

никаких

не изведав,

берут,

не моргнув,

паспорта датчан

и разных

прочих

шведов.

И вдруг,

как будто

ожогам,

рот

скривило

господину.

Это

господин чиновник

берет

мою

краснокожую паспортину.

Берет —