Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

дай

тебе

прочту по-марийски».

Эти вышли.

Шедших этих

в низкой

двери

встретил третий.

«Марш

ваш —

наш марш.

Я —

чуваш,

послушай,

уважь.

Марш

вашинский

так по-чувашски…»

Как будто

годы

взял за чуб я —

– Станьте

и не пылите-ка! —

рукою

своею собственной

щупаю

бестелое слово

«политика».

Народы,

жившие,

въямясь в нужду,

притершись

Уралу ко льду,

ворвались в дверь,

идя

на штурм,

на камень,

на крепость культур.

Крива,

коса

стоит

Казань.

Шумит

бурун:

«Шурум…

бурум…»

В меру

и черны и русы,

пряча взгляды,

пряча вкусы,

боком,

тенью,

в стороне, —

пресмыкаются трусы

в славной

смелыми

стране.

Каждый зав

для труса —

туз.

Даже

от его родни

опускает глазки трус

и уходит

в воротник.

Влип

в бумажки

парой глаз,

ног

поджаты циркуля:

«Схорониться б

за приказ…

Спрятаться б

за циркуляр…»

Не поймешь,

мужчина,

рыба ли —

междометья

зря

не выпалит.

Где уж

подпись и печать!

«Только бы

меня не выбрали,

только б

мне не отвечать…»

Ухо в метр

– никак не менее —

за начальством

ходит сзади,

чтоб, услышав

ихнье

мнение,

завтра

это же сказать им.

Если ж

старший

сменит мнение,

он

усвоит

мненье старшино:

– Мненье —

это не именье,

потерять его

не страшно. —

Хоть грабьте,

хоть режьте возле него,

не будет слушать ни плач,

ни вой.

«Наше дело

маленькое —

я сам по себе

не великий немой,

и рот

водою

наполнен мой,

вроде

умывальника я».

Трус

оброс

бумаг

корою.

«Где решать?!

Другие пусть.

Вдруг не выйдет?

Вдруг покроют?

Вдруг

возьму

и ошибусь?»

День-деньской

сплетает тонко

узы

самых странных свадеб —

увязать бы

льва с ягненком,

с кошкой

мышь согласовать бы.

Весь день

сердечко

ужас крои́т,

предлогов для трепета —

кипа.

Боится автобусов

и Эркаи,

начальства,

жены

и гриппа.

Месткома,

домкома,

просящих взаймы,

кладби́ща,

милиции,

леса,

собак,

погоды,

сплетен,

зимы

и

показательных процессов.

Подрожит

и ляжет житель,

дрожью

ночь

корежит тело…

Товарищ,

чего вы дрожите?

В чем,

собственно,

дело?!

В аквариум,

что ли,

сажать вас?

Революция требует,

чтобы имелась

смелость,

смелость

и еще раз —

с-м-е-л-о-с-т-ь.

Мне неведомо,

в кого я попаду,

знаю только —

попаду в кого-то…

Выдающийся

советский помпадур

выезжает

отдыхать

на во́ды.

Как шар,

положенный

в намеченную лузу,

он

лысой головой

для поворотов —

туг

и носит

синюю

положенную блузу,

как министерский

раззолоченный сюртук.

Победу

масс,

позволивших

ему

надеть

незыблемых

мандатов латы,

немедля

приписал он

своему уму,

почел

пожизненной

наградой за таланты.

Со всякой массою

такой

порвал давно.

Хоть политический,

но капиталец —

нажит.

И кажется ему,

что навсегда

дано

ему

над всеми

«володеть и княжить».

Внизу

какие-то

проходят, семеня, —

его

не развлечешь

противною картиной.

Как будто говорит:

«Не трогайте

меня

касанием плотвы

густой,

но беспартийной».

С его мандатами

какой,

скажите,

риск?

С его знакомствами

ему

считаться не с кем.

Соседу по столу,

напившись в дым и дрызг,

орет он:

«Гражданин,

задернуть занавеску!»

Взбодрен заручками

из ЦИКа и из СТО,

помешкавшего

награждает оплеухой,

и собеседник

сверзился под стол,

придерживая

окровавленное ухо.

Расселся,

хоть на лбу

теши дубовый кол, —

чего, мол,

буду объясняться зря я?!

Величественно

положил

мандат на протокол:

«Прочесть

и расходиться, козыряя!»

Но что случилось?

Не берут под козырек?

Сановник

под значком

топырит

грудью

платье.

Не пыжьтесь, помпадур!

Другой зарок

дала

великая

негнущаяся партия.

Метлою лозунгов

звенит железо фраз,

метлою бурь

по дуракам подуло.

– Товарищи,

подымем ярость масс

за партию,

за коммунизм,

на помпадуров! —

Неизвестно мне,

в кого я попаду,

но уверен —

попаду в кого-то…

Выдающийся

советский помпадур

ехал

отдыхать на во́ды.

Всем известно,

что мною

дрянь

воспета

молодостью ранней.

Но дрянь не переводится.

Новый грянь

стих

о новой дряни.

Лезет

бытище

в щели во все.

Подновили житьишко,

предназначенное на слом,

человек

сегодня

приспособился и осел,

странной разновидностью —

сидящим ослом.

Теперь —

затишье.

Теперь не наро́дится

дрянь

с настоящим

характерным лицом.

Теперь

пошло

с измельчанием народца

пошлое,

маленькое,

мелкое дрянцо.

Пережил революцию,

до нэпа до́жил

и дальше

приспособится,

хитер на уловки…

Очевидно —

недаром тоже

и у булавок

бывают головки.

Где-то

пули

рвут

знамённый шелк,

и нищий

Китай

встает, негодуя,

а ему —

наплевать.

Ему хорошо:

тепло

и не дует.

Тихо, тихо

стираются грани,

отделяющие

обывателя от дряни.

Давно

канареек

выкинул вон,

нечего

на птицу тратиться.

С индустриализации

завел граммофон

да канареечные

абажуры и платьица.

Устроил

уютную

постельную нишку.

Его

некультурной

ругать ли гадиною?!

Берет

и с удовольствием

перелистывает книжку,

интереснейшую книжку —

сберегательную.

Будучи

очень

в семействе добрым,

так

рассуждает

лапчатый гусь:

«Боже

меня упаси от допра,

а от Мопра —

и сам упасусь».

Об этот

быт,

распухший и сальный,

долго

поэтам

язык оббивать ли?!

Изобретатель,

даешь

порошок универсальный,

сразу

убивающий

клопов и обывателей.

И глупо звать его

«Красная Ницца»,

и скушно

звать

«Всесоюзная здравница».