Владимир Маяковский - Во весь голос (сборник)

сжигали нас японцы,

рот заливали свинцом и оловом,

отрекитесь! – ревели,

но из

горящих глоток

лишь три слова:

– Да здравствует коммунизм! —

Кресло за креслом,

ряд в ряд

эта сталь,

железо это

вваливалось

двадцать второго января

в пятиэтажное здание

Съезда советов.

Усаживались,

кидались усмешкою,

решали

по́ходя

мелочь дел.

Пора открывать!

Чего они мешкают?

Чего

президиум,

как вырубленный, поредел?

Отчего

глаза

краснее ложи?

Что с Калининым?

Держится еле.

Несчастье?

Какое?

Быть не может!

А если с ним?

Нет!

Неужели?

Потолок

на нас

пошёл снижаться вороном.

Опустили головы —

ещё нагни!

Задрожали вдруг

и стали чёрными

люстр расплывшихся огни.

Захлебнулся

колокольчика ненужный щёлк.

Превозмог себя

и встал Калинин.

Слёзы не сжуёшь

с усов и щёк.

Выдали.

Блестят у бороды на клине.

Мысли смешались,

голову мнут.

Кровь в виски,

клокочет в вене:

– Вчера

в шесть часов пятьдесят минут

скончался товарищ Ленин! —

Этот год

видал,

чего не взвидят сто.

День

векам

войдёт

в тоскливое преданье.

Ужас

из железа

выжал стон.

По большевикам

прошло рыданье.

Тяжесть страшная!

Самих себя же

выволакивали

волоком.

Разузнать —

когда и как?

Чего таят!

В улицы

и в переулки

катафалком

плыл

Большой театр.

Радость

ползёт улиткой.

У горя

бешеный бег.

Ни солнца,

ни льдины слитка —

всё

сквозь газетное ситко

чёрный

засеял снег.

На рабочего

у станка

весть набросилась.

Пулей в уме.

И как будто

слезы́ стакан

опрокинули на инструмент.

И мужичонко,

видавший виды,

смерти

в глаз

смотревший не раз,

отвернулся от баб,

но выдала

кулаком

растёртая грязь.

Были люди – кремень,

и эти

прикусились,

губу уродуя.

Стариками

рассерьёзничались дети,

и, как дети,

плакали седобородые.

Ветер

всей земле

бессонницею выл,

и никак

восставшей

не додумать до конца,

что вот гроб

в морозной

комнатёночке Москвы

революции

и сына и отца.

Конец,

конец,

конец.

Кого

уверять!

Стекло —

и видите под…

Это

его

несут с Павелецкого

по городу,

взятому им у господ.

Улица,

будто рана сквозная —

так болит

и стонет так.

Здесь

каждый камень

Ленина знает

по топоту

первых

октябрьских атак.

Здесь

всё,

что каждое знамя

вышило,

задумано им

и велено им.

Здесь

каждая башня

Ленина слышала,

за ним

пошла бы

в огонь и в дым.

Здесь

Ленина

знает

каждый рабочий,

сердца́ ему

ветками ёлок стели.

Он в битву вёл,

победу пророчил,

и вот

пролетарий —

всего властелин.

Здесь

каждый крестьянин

Ленина имя

в сердце

вписал

любовней, чем в святцы.

Он зе́мли

велел

назвать своими,

что дедам

в гробах,

засеченным, снятся.

И коммунары

с-под площади Красной,

казалось,

шепчут:

– Любимый и милый!

Живи,

и не надо

судьбы прекрасней —

сто раз сразимся

и ляжем в могилы! —

Сейчас

прозвучали б

слова чудотворца,

чтоб нам умереть

и его разбудят, —

плотина улиц

враспашку раство́рится,

и с песней

на смерть

ринутся люди.

Но нету чудес,

и мечтать о них нечего.

Есть Ленин,

гроб

и согну́тые плечи.

Он был человек

до конца человечьего —

неси

и казнись

тоской человечьей.

Вовек

такого

бесценного груза

ещё

не несли

океаны наши,

как гроб этот красный,

к Дому союзов

плывущий

на спинах рыданий и маршей.

Ещё

в караул

вставала в почётный

суровая гвардия

ленинской выправки,

а люди

уже

прожидают, впечатаны

во всю длину

и Тверской

и Димитровки.

В семнадцатом

было —

в очередь дочери

за хлебом не вышлешь —

завтра съем!

Но в эту

холодную,

страшную очередь

с детьми и с больными

встали все.

Деревни

строились

с городом рядом.

То мужеством горе,

то детскими вызвенит.

Земля труда

проходила парадом —

живым

итогом

ленинской жизни.

Жёлтое солнце,

косое и лаковое,

взойдёт,

лучами к подножью кидается.

Как будто

забитые,

надежду оплакивая,

склоняясь в горе,

проходят китайцы.

Вплывали

ночи

на спинах дней,

часы меняя,

путая даты.

Как будто

не ночь

и не звёзды на ней,

а плачут

над Лениным

негры из Штатов.

Мороз небывалый

жарил подошвы.

А люди

днюют

давкою тесной.

Даже

от холода

бить в ладоши

никто не решается —

нельзя,

неуместно.

Мороз хватает

и тащит,

как будто

пытает,

насколько в любви закалённые.

Врывается в толпы.

В давку запутан,

вступает

вместе с толпой за колонны.

Ступени растут,

разрастаются в риф.

Но вот

затихает

дыханье и пенье,

и страшно ступить —

под ногою обрыв —

бездонный обрыв

в четыре ступени.

Обрыв

от рабства в сто поколений,

где знают

лишь золота звонкий резон.

Обрыв

и край —

это гроб и Ленин,

а дальше —

коммуна

во весь горизонт.

Что увидишь?!

Только лоб его́ лишь,

и Надежда Константиновна

в тумане

за…

Может быть,

в глаза без слёз

увидеть можно больше.

Не в такие

я

смотрел глаза.

Знамён

плывущих

склоняется шёлк

последней

почестью отданной:

«Прощай же, товарищ,

ты честно прошёл

свой доблестный путь, благородный».

Страх.

Закрой глаза

и не гляди —

как будто

идёшь

по проволоке про́вода.

Как будто

минуту

один на один

остался

с огромной

единственной правдой.

Я счастлив.

Звенящего марша вода

относит

тело моё невесомое.

Я знаю —

отныне

и навсегда

во мне

минута

эта вот самая.

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

что общие

даже слёзы из глаз.

Сильнее

и чище

нельзя причаститься

великому чувству

по имени —

класс!

Знамённые

снова

склоняются крылья,

чтоб завтра

опять

подняться в бои́ —

«Мы сами, родимый, закрыли

орлиные очи твои».

Только б не упасть,

к плечу плечо,

флаги вычернив

и ве́ками алея,

на последнее

прощанье с Ильичём

шли

и медлили у мавзолея.

Выполняют церемониал.

Говорили речи.

Говорят – и ладно.

Горе вот,

что срок минуты

мал —

разве

весь

охватишь ненаглядный!

Пройдут

и на́верх

смотрят с опаской,