Мария Визи - A moon gate in my wall: собрание стихотворений

Так расстался с тюремной вонью
на снегах кровавых Сибири
приморожен грязной ладонью
к золотой, невидимой лире,
в снег последнюю песню бросив,
раб Господень, поэт Иосиф.

Ни мятель не ревела пьяно,
не клонились кедры от горя,
не извергли огня вулканы,
не вставали цунами с моря…

Только в небе сером, далеком,
плакал ангел горестноокий,
потому что редко на суше
от конца ее до начала,
так жестоко пылают души,

Тушились люстры, завешивались окна,
как паутина, шепот повис в углах.
Обрывков мысли спутанные волокна
вела в мозгу незнакомой боли игла.

Рождался день — над городом, над деревней,
над безначальной, бегущей мимо рекой,
как песня — извечно новый, извечно древний, —
сверкал и плыл над бедной землей людской.

Большие деревья сутулил, проснувшись, ветер,
стремились вдаль самолеты и корабли,
в восторге кричали птицы, и чьи-то дети,
играя, топтали чужие слезы в пыли.

А в старом доме раскрылись широко двери,
как будто встречая кого-то, ловя и ждя:
и всем улыбнувшись, вдруг во что-то поверя,
человек помахал в дверях рукой, уходя.

Горько пылают рябины прощальные кисти
в забытом саду, где бессильно сбиваются в кучи
поржавевшие, желтые, черные, рваные листья,
и тускнеют вверху ко всему равнодушные тучи.

Опадают в канаву иссохшие, рыжие ворохи ягод.
где заборы поломаны вдоль непрохожих, заросших тропинок,
умирают на клумбах левкои, бесцельно отцветшие за год,
и поник можжевельник, как тщетно о чем-то ушедшем молящийся инок.

Не послышится стук так давно отскрипевшей садовой калитки,
только шорох дождя по обшарпленной крыше на даче
будоражит сквозь дрему левкои и маргаритки,
точно кто-то вернувшийся тихо у клумбы вздыхает и плачет.

Мягкая трава
в ложбине, у оврага, и в траву
вкрапились мелкие цветы, едва синея.
Какими
великолепными они бы были,
если б широко в клумбе распустились,
огромные, или в хрустальной вазе!
Но здесь
не нужно этого, когда лежишь
лицом в траву, вдыхая запах легкий;
кругом тебя по стеблям тонких трав
торопятся букашки по делам
микроскопической, но важной жизни,
и с благодарностью такой смиренной
что голубеет тихо над тобою;
что ты — трава, букашка, небо, солнце,
комок земли у корня трав… О, радость
непостижимая! Восторг предельный —
быть только малой частью в этом целом,
как синий цвет, потерянный в траве…

Течет под мост и вдаль бежит вода.
Ночные пролетают поезда
в края, которых нет нигде на карте,
из темноты — в слепое никуда.

И те, что в них умчались, не найдут
той станции, где отдых и уют,
где тает снег и греет солнце в марте,
и голубым подснежники цветут.

Протяжно рельсы гулкие звенят,
как будто их назад вернуть хотят…
Но над равниной стелятся туманы,
и мутно светят звезды и молчат.

Далеко за рекой темнеет лес,
и золоченый месяца обрез,
тускнея, пропадет за тучей рваной.
И поезд не вернется, что исчез.

Подожди немного: будет дождь,
чаши листьев переполнит влага,
прежняя вернется лесу мощь,
и ручей забьет на дне оврага;

из-за камня робко выйдет уж,
громко птицы запоют спросонок,
к омуту, забыв жару и сушь,
побежит купаться медвежонок.

Только нужно верить, нужно ж дать —
засуха не может быть навеки —
ведь должна же вера в благодать
сохраниться как-то в человеке!

Есть лестницы — по ним взойдешь нескоро,
— как в колокольне бернского собора,
которую я видела воочью, —
такие лестницы мне снятся ночью.
Поднимешь взгляд — и все в глазах мутится:
там, где-то, небо в облаках клубится,
и верх ступеней спрятан облаками —
ты лезешь вверх и держишься руками,
но надо лезть.

Как будто ты была на дне колодца
и вот, должна за жизнь свою бороться.
Все дальше дно — но все конца не видно,
и делается гибель очевидна —
так круто поднимаются ступени,
сорваться так легко — и нет спасенья,
не вырваться из этого кошмара
и не понять, за что такая кара,
как чья-то месть…

Но вдруг — твоя рука коснулась края,
блеснуло солнце, весело играя,
и лестница кромешная исчезла,
как будто бы по мановенью жезла!
Когда чуть-чуть ты не лишилась веры,
кошмар пропал, попрятались химеры,
и плачешь ты, поняв в оцепененьи.
что есть цветы, трава и птичье пенье —
и солнце есть!

С океана
надвигался туман, заволакивал небо, белесый,
лишь по дальнему краю блестел горизонта карниз.
Серебрились у взморья песчаные узкие косы,
и навстречу прибою насупленный горбился мыс.

Пеликаны,
поднимая крыло, точно острые топсели шхуны,
пролетали в кильватер, четыре, беззвучно, легко,
и почти задевая курчавые гребни бурунов,
как кочующий парус, скрывались за мыс, далеко.

А у камня,
на песке, где волна вырезает узоры по краю,
где богатства глубин оставляет небрежно вода,
розовея во мгле и бессильно лучи простирая,
потерявшая блеск, умирала морская звезда.