Мария Визи - A moon gate in my wall: собрание стихотворений

Если ты уедешь на луну,
что же, я тебя не упрекну:
дальние прекрасны берега,
и земля не так уж дорога.

Голубые камни на луне —
ты таких не знаешь и во сне,
и серебряный, холодный свет —
на земле такого света нет;

и, быть может, даже там живут
девушки, невиданные тут,
у которых души, как хрусталь,
чьи глаза не трогает печаль…

Но едва ли там цветет сирень
в тихий, ласковый весенний день,
и едва ли пахнут так поля,
как твоя — привычная — земля.

и в лесу, уж если есть такой
где-нибудь над высохшей рекой,
ты найдешь ли тропку на луне,
чтобы привела тебя ко мне?

В сумерки ветер с моря вставал.
Шквал набежал,
трепал и рвал
деревья, как перья.
Ощерясь, звери
забились в норы,
в окнах людских спустились шторы,
смолкли случайные разговоры,
двери
закрылись на все запоры…
Чья-то рука,
бела, бледна
свечку зажгла
в темноте угла,
чтоб сберегла от всякого зла,
чтоб не вошла
в душу тоска,
чтобы ночь была
не так страшна.

Колокола звонили долгим звоном,
тяжелым гулом заполняли небо,
по улицам текли и доплывали
до всех глухих, пустынных переулков;
тревожили и звали и будили,
и сонные кругом вставали люди,
и чья-то совесть, трудно пробуждаясь,
о чем-то вспоминая, тосковала.
И люди шли, встречались, говорили
на каменных ступенях, перетертых
столетьями идущего народа,
на этот гул зовущий собираясь
от мраморных дворцов и от подвалов,
по улицам текли и доплывали
до всех глухих, пустынных переулков;
тревожили и звали и будили,
и сонные кругом вставали люди,
и чья-то совесть, трудно пробуждаясь,
о чем-то вспоминая, тосковала.
И люди шли, встречались, говорили
на каменных ступенях, перетертых
столетьями идущего народа,
на этот гул зовущий собираясь
от мраморных дворцов и от подвалов.

А на одном забытом перекрестке,
придавленная этим медным звоном,
в большом платке, в убогом, черном платье,
согнулась безымянная старуха
и долго, молча, горько, безутешно
под этим небом плакала о чем-то.

Никогда не жила в Подмосковье,
в Переделкине не была,
но вино за Ваше здоровье —
и в память Вашу — пила.

Немало ночей бездонных —
безлунных, бессонных часов
над книжкой золотозвонных
сидела — Ваших — стихов.

И горя мне было много,
что, крутясь по лицу земли,
моя и Ваша дорога
к перекрестку не привели.

Но ревниво храню на полке
единственное письмо:
оно перевязано шелковой
малиновою тесьмой.

Как черна душа моя сегодня!
Ни весна, ни солнце не нужны.
Отвернулись ангелы Господни
от моей зияющей вины.

Даже подойти к тебе не в силах.
Не зови меня теперь, не жди.
На моей дороге — как могила,
пропасть расступилась впереди.

Видно, радость я ценила мало,
неприветно встретила весну.
Те слова, что я тебе сказала,
не стереть, не смыть и не вернуть.

Идут по большой дороге.
Платья рваны, потерты шубы,
глаза у них хмуры, лица строги,
опущены губы.
Проходят полем, оврагом, лесом,
горный поток переходят вброд.
Серого неба завеса
прячет солнца восход.
Боятся ли волка, спугнут ли зайчат,
где черные ели торчат —
все равно молчат.
И ты, идя за ними, не можешь, поверь,
заглянуть в их лица,
как в закрытого тома страницы,
как в закрытой комнате дверь,
давно забытой,
гвоздями забитой,
в опечатанном доме оплаканных кем-то потерь.
Как испуганный зверь
шмыгнет в берлогу,
так беглые взгляды от тебя отвернут,
и спрашивать их не надо,
как попали на эту дорогу,
из какого изгнаны рая,
какого сторонятся ада,
под каким предлогом
через все преграды
надежду еще берегут,
от давней печали сгорая.
Не тронь. Не задень. Не вспугни.
Тебя не зовут они.
Их пугают горелые пни,
им далекие снятся огни.
С тобою они — одни,
и если ночь —
все равно им нельзя помочь.
Не волнуй, не тревожь, оставь.
Не нарушь их последнюю явь.
Пусть река: через реку вплавь,
в чащи леса предзимнюю ржавь.
А если в конце пути
поднимутся вдруг ресницы,
если небо на миг озарится,
и солнце в глазах отразится —
Загляни им в душу нежней,
даже если тебе грустней, —
успокой, обнадежь, защити, —
не скажи им, что незачем было идти,
что того, что искали, нигде не найти.

Об ангелах, идущих вереницей
за золотой воздушной колесницей,
о звуках тонких и звенящих труб,

касающихся нежно и любовно
изогнутых бесстрастных губ, — бескровных
не знающих земного горя, губ…

О детях в серой городской больнице,
где бедности и боли не укрыться,
где лейтмотив то жалостлив, то груб

здесь, на земле, где нет дороги ровной,
где крылья ангелов в пустой часовне
еще не тронули чуть теплый труп.

На заборе сидели и каркали черные вороны,
падал хлопьями снег,
и одни только птицы чернели.
Запорошенный белым, согнувшийся, шел человек
по какой-то дороге, в какую-то дальнюю сторону
до какой-то невидимой цели.

Падал снег на панели пушистым белеющим ворохом,
заполнял колеи,
заметая следы человечьи.
Торопились прохожие в теплые норы свои.
Тот один не спешил и в толпе среди скрипа и шороха
никуда не глядел, не ища ни уюта, ни встречи.

А потом повернул от вечерней белеющей улицы
за последней чертой,
где последние птицы вспорхнули,
и пропал неизвестно куда и слился с темнотой,
отойдя от домов, что друг к другу придвинувшись, тулятся
— в пустоту, в темноту ли…