Мария Визи - A moon gate in my wall: собрание стихотворений

Но если быстро вынуть камень тот
из-под воды, что так блестя бежала,
он потускнеет и почти умрет,
и красок всех его — как не бывало.

Спустилась ночь легко и глухо.
Надраил месяц острие.
Сосна, косматая старуха,
глядится в прошлое свое.

Как черные, немые змеи
ползут равниной струи рек,
и в небо глаз поднять не смеет
земле подвластный человек.

Так. Нет конца, как нет начала,
и месяц света не прольет,
когда к последнему причалу
докатится разбитый бот.

Над улицей серой нависла туча.
На японскую ширму похожий,
шелк дождя закрывал дома вдалеке
и прохожих.
Пожилой мужчина в дождевике
и в шляпе, чуть нахлобученной,
ждал трамвая у остановки…

Так странно
похожий, —
совсем как тот, давнишний, близкий:
руки в карманах,
немного неловкий;
из-под шляпы, надвинутой низко,
седые виски видны.

Профиль мелькнул
сквозь серые нити
осеннего дня: как будто годы —
целая четверть века —
не сумели его изменить!

В память кольнуло —
и канул в воду.
Так просто.
Стоял человек невысокого роста,
и дождь, точно ширма, закрыл человека
и дома с другой стороны.

За серым рукавом залива,
где ветер — вечный дирижер,
где он бурунов лейт-мотивы
несет к отрогам дальних гор,

где звезд туманно-белых трассы
родятся за плечом скалы,—
встают лиловых гор террасы
из сумеречной и холодной мглы.

В тени глубокой, черной щели,
в дичи разлоговин глухих,
приморский шторм ломает ели,
ползучие съедает мхи;

и там, в затерянных каньонах,
под сенью скромных очагов
живут, кто любит эти склоны,
аккорды волн и ветра рев.

Вот этих диких гор подножья
и хмурый этот океан
всего на свете им дороже
и им других не нужно стран.

И в день, когда для них настанет
назначенный им час
уйти за дальнюю из граней
сиреневых террас —

они поднимутся по круче,
туда, где льется свет,
и скажут — там, наверно, лучше…
но гор и моря нет.

У окна зацветала белая слива.
В учебной больнице, за стеной,
пищали крысы, собака выла тоскливо,
и где-то в недрах кричал попугай — больной.

Лабораторию, где микротомы,
крутясь, гудели, и густо висел формалин,
наполнил дух голубой весенней истомы
с окрестных садов и зеленых дальних равнин.

В конце раскинувшейся больницы,
в сером переднике, в маске по самый лоб,
хирург вырезал людского тела частицы,
отправлял к патологу, под микроскоп.

А тот, в котором теплилась сила
после наркоза и ножа,
в окно от края своей могилы
на белую сливу смотрел, дрожа.

Я слышу мелодию песни так ясно,
каденцию нот, голубые бемоли,
но только слова вспоминаю напрасно,
и думать о них не умею без боли.

Закат розовеет, бледнеет и тает:
как занавес, ночи спустились порфиры,
и память одни за другими листает
страницы раскрытого в сердце клавира…

Но слов не найти… Одинок неизменно,
несется мотив в темноту сиротливо,
и кажется, где-то в орбитах вселенной
замолкнут, остынув, слова без мотива.

Встревоженная тишиной
глухой, глубокой, долгой ночи,
я часто слышу sotto voce
мотив, поющий мне одной.

Я знаю: он меня зовет,
и ухожу за ним, без спора,
за изумрудные озера,
в страну нетронутых высот,

куда еще никто не взлез
и где еще не дрогнет эхо
людского говора и смеха
сквозь девственный молчащий лес.

Там звезды клонятся в кусты,
и на опушке, у поляны,
дурманят запахом медвяным
полураскрытые цветы.

Я долго там одна брожу,
и звуков ночи слышу много,
но где лежит туда дорога,
я никому не укажу.

И знаю: — ранним утром пусть
я возвращусь в свой шумный город,
но в легкой памяти не скоро
растает радостная грусть.

В твоем саду зеленый пруд,
над ним ракитовые ветки,
и птицы синие поют
у входа мраморной беседки.

Куртины дышат резедой,
левкоем и гелиотропом,
и ты, — веселый, молодой, —
по золотым шагаешь тропам.

Но это — сон: разбит фонарь,
не видно вех на поле мглистом,
и не найти тебя, как встарь,
в саду зеленом и душистом.

Белая апрельская луна,
и, остановившись в этом миге,
кружевом курчавилась волна,
точно на пейзаже Хирошигэ.

Там, где горизонта полоса,
лунный луч своей рапирой тонкой
осторожно тронул паруса
уходящей на ночь в море джонки.

Мы следили, стоя там, одни,
как в воде у самого причала
инфузорий вспыхнули огни;
слушали, как тишина молчала,

И за то, что мы стояли там,
нам присуждено хранить навеки
в памяти, как нерушимый храм,
эту ночь в порту Шимоносэки.

Есть сон: в нем все перемешалось —
озера, улицы, мосты,
давнишняя ребячья шалость,
и много встречных лиц, и ты.

Как будто я, совсем другая,
забыта всеми и одна,
под эхо гулкое шагаю
в безлунную трущобу сна.