Николай Туроверов - «Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы

Хорошо, что все по-разному одеты.
Разные люди и дома,
Генерала отличают эполеты,
А поэта ― нищая сума.
Хорошо, что всех роднит могила,
И любовь повсюду хороша.
Хорошо, что все благословила
В этом мире одинокая душа.

Ты власть теряла надо мной,
Потом ее в слезах искала.
Преступница и ангел мой,
Тебе всего, казалось, мало.

Повластвовать, как надо, всласть,
И бабьей волей насладиться.
О, женская родная власть, ―
Пяти-избянская станица.

Она похожа на тебя.
Так удивительно похожа,
Что даже можно, не любя,
Ее позвать на праздник тоже.
Но пожелает ли она,
Как ты, смеясь, приблизить губы,
И выпить залпом, и до дна,
Не предназначенный ей кубок?

Родина! Смущающее слово
Дня того, кто не привык к борьбе.
Сколько раз ее терял, и снова
Находил опять в самом себе!
За потери, за находки эти
Мне ли подлежать суду?
Без него прожил на этом свете
И на том, Бог даст, не пропаду.

Конец весне, ―
и слава Богу!
Нельзя все время расточать
Любвеобильную тревогу,
Не зная, как ее кончать.
Конец беспутного начала.
У поздних птиц уже семья.
Стоит у верного причала
Неугомонная ладья.

Какие там стихи, когда
Замерзла в комнате вода.
― Так вот, тогда и надо петь,
Чтоб эту воду разогреть.
Какая там любовь, когда
Пора прощаться навсегда.
― Так вот, тогда и надо петь,
Чтоб не бояться умереть.

На меня ты потеряла право,
Но свободу я купил ценой
Монастырского строжайшего устава,
Этой страшной жизнью неживой.
Только хлеба черного коврига,
Ледяная родниковая вода.
Въелась в тело ржавая верига,
Но не въестся в душу никогда.
В бороде, в лохмотьях и в железе,
Распростившись навсегда с тобой,
Так ли я для Господа полезен,
Как когда-то в жизни озорной?

Привет тебе издалека.
Кто виноват ― судим не мною.
Здесь жизнь по-прежнему легка,
Но легче было б ей с тобою.
Но ты покинул мир земной,
В другой никак не собираясь.
Привет тебе, казак родной,
С тобой еще я повстречаюсь.

За окном кудрявый дуб, и птица, ―
Я не знаю, как ее назвать, ―
Целый день поет и веселится,
Под окном стоит моя кровать.
Это лучшая больница в мире
Для того, кто сердцем прост,
Над больницей и над птицею в эфире
Голубой весенний мост.

Вверху, весь в солнце, с детства предугадан,
Суровый Саваоф с простертою рукой.
На сырость древних плит Ему возжженный ладан,
Склоняется бессильною волной.
Внизу знакомо все: и скрещенные плоско
Ладони схимников, ―
и их бескровный лик,
И треск свечей, и смутный запах воска,
И длинный, к алтарю, станичный половик.
Все те же из бумаги пыльные тюльпаны,
И зайчиков веселая игра,
И стекол разноцветные обманы, ―
Все видел так давно, а, кажется, вчера.
И странно, как и встарь, когда среди обедни
Коснется голубь выцветших одежд:
Но грозная рука простерта, и победней
Глядит казачий Бог из-под нависших вежд.

И будет день веселых похорон,
Напоминающий казачий праздник.
И будет гроб. И в гробе будет он,
Неугомоннейший проказник.
Могила будет. А в могиле дно.
Вокруг могилы радостные песни:
Христос воскрес! ―
И нам уже дано,
Не сомневаяся, воскреснуть!
И казаки-покойники, в усах,
Воссядут на открывшейся лужайке,
А будут птицы райские в кустах,
Зверье ручное и ручные зайки.

Не приедет. И не надо!
Пожалею. А потом
Из взъерошенного сада
Поднимусь в прохладный дом.
На балконе канарейка
В той же клетке, и ― одна.
Одиночество! Налей-ка
Мне неспешного вина.

Уже столетия звучит привет:
«Христос воскрес». Воистину воскресе!
Господь для каждого года отвесит
Земною мерой человечьих лет.
Соратники, погибшие в боях!
У нас весна, опять щебечут птицы,
И хочется мне с вами поделиться
Вот этой радугой в пасхальных небесах.

Запомнить отлетевшее. Потом
Ходить с искаженным лицом.
Пылает над нами
Полдневное пламя
И звезды сияют в ночи.
У каждого знамя ―
У каждого память.
И к памяти этой ключи.
Закрой ими двери,
Где смерть и потери.
И двери другие открой.
Ты видывал виды,
Ты пел панихиды, ―
Молебен веселый запой.

Если мертвый, опадающий листок
И не знает, где ему упасть,
Если каждый расцветающий цветок
Распусканью отдает всю страсть,
Что же нам, блуждающим во мгле? ―
Только повторять растенья!
Амазонка мира ― Куберле ―
Все еще в сияющем теченье.

Я в арабском городе живу.
На заплате новая заплата.
И во сне, как будто наяву,
Достархан несут мне арапчата.
Сердце с перебоями стучит,
И журчит, не прерываясь, сказка
В тысяча одной ночи
Никогда не спящего Дамаска.

Казалось бы, ―
пора на сруб.
Промчались войны, лихолетья,
Но вот стоит столетний дуб,
И постоит еще столетья.
В лесу все стало зеленей,
Но дуб не верит. И весною
Нагая тень его ветвей
Еще трагичней, чем зимою.
Зато, когда поверит он
Ветхозаветным осязаньем, ―
Ты будешь первым поражен
Его могучим распусканьем.

Надо пить и надо есть.
Спать, покуда спится,
На колесах кресло есть,
Кресло ― колесница.
И везет ее толкач,
Инвалид убогий,
Хочешь смейся, хочешь плачь,
По моей дороге.
Но, живя среди калек
(Я и сам калека),
Понял я, как человек
Любит человека.

Безнадежно. Неизлечимо.
За окном деревья и трава.
Не касаясь, пролетают мимо
Эти беспощадные слова.

За окном деревья и трава.
Светит солнце, и мерцают звезды.
И ― мне кажется ― еще не поздно
Пережить ужасные слова.

Ева ― налево, направо ― Лилит, ―
Вечные дамы Адама.
Здесь много старух. И одна говорит:
«Была еще третья дама».
Здесь есть старики, но здесь больше старух.
Для престарелых больница.
Откуда такой изумительный слух,
Который и мне не приснится.