Сергей Маковский - Вечер

Слепительно пригож июньский день.
Цветут луга, медвяно пахнут травы.
На берегу прошелестят дубравы,
чуть зыблется березовая тень.

О, благодать! О, вековая лень!
Овсы да рожь, да сонные канавы.
Вдали-вдали — собор золотоглавый
и белые дымки от деревень.

Не думать, не желать… Лежать бы сонно,
внимая шелесту родных дубрав
среди густых, прогретых солнцем трав,
и, вышине и синеве бездонной
всего себя доверчиво отдав,
уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!

Туманно озеро, и тянут утки
над порослью болот береговой.
Я вышел в парк тропинкой луговой:
Здесь тоже сенокос, вторые сутки.

Бредут косцы вразброд. Веселье, шутки,
и бедные ложатся под косой,
обрызганы вечернею росой,
и колокольчики, и незабудки.

Ромашка, волчий зуб, дрема и сон,
фиалки белые и синий лен…
Мне жаль цветов, загубленных так рано.
Собрав большой пучок, в цветы влюблен,
спешу домой от вражеского стана.
А небеса горят, горят багряно.

Спадает зной, хоть и слепят лучи.
Дожата рожь и обнажились нивы.
Гул молотьбы в деревне хлопотливый,
на пажити слетаются грачи.

Люблю тебя, мой Август, не взыщи! —
твоих плодов душистые наливы,
в лесу берез и тополей завивы
и россыпи звезд падучих в ночи.

Люблю тебя, радушный, тороватый,
с охотами, с ауканьем, с груздем.
Люблю зайти далеко в бар косматый,
в грозу и бурю мокнуть под дождем
Не налюбуюсь на твои закаты,
повеявшие ранним Сентябрем.

Уж первой ржавчины предательств пятна
сменились золотом и пурпуром в листве.
Большие облака плывут по синеве,
и тени их скользят, меняясь непонятно.

Повеет холодок, под утро лед во рве.
Озимые поля чернеют благодатно.
Вдоль придорожных меж цветут безароматно
последние цветы в нескошенной траве.

Гвоздика липкая пестрит еще долины
и вереск розовый все медлить отцвести.
В прозрачном воздухе тончайшей паутины
повисли и дрожат чуть видные пути.
С небес прощальный крик несется журавлиный.
О, лето милое, осеннее, прости!

Осиротел бассейн. Давно ли дружно
в нем отражались куны старых лип,
и блеск играл золотопёрых рыб,
и лепетал фонтан струей жемчужной.

Теперь он пуст, теперь его не нужно.
В аллеях сирых только ветра всхлип,
совиный крик, дуплистых вязов скрип,
да ты, моя печаль по дали южной!

Примолкла жизнь. Далече племена
болтливых птиц. Кроты заснули в норах.
Лишь воронье: кра-кра! И тишина.
Куда не глянь — пожухлых листьев ворох.
Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох
и первых заморозков седина.

Пошел снежок, запорошило путь.
В санях — беда, а не берут колеса,
того гляди, раскатишься с откоса.
Да милостив Господь, уж как-нибудь!

В усадьбе от забот все смотрят косо.
Зима не ждет и людям не дохнуть:
капусту рубят, мерзлую чуть-чуть,
валяют шерсть, просеивают просо.

Мелькают дни в трудах по пустякам,
а сумерки спешат, туманно-сизы.
Взойдет луна, в серебряные ризы
оденет сад и тронет, по стенам
диванной, завитки старинных рам,
рояль в углу, паркеты и карнизы.

Сегодня Рождество, сегодня ёлка,
сегодня в детской с самого утра
такой содом — шум, беготня, игра,
что сбилась набок нянина наколка.

А под веч е р столпилась детвора
и сказки слушает про сера волка.
Но перед сном не жди от сказок толка,
я тороплю ребят: Брысь! Спать пора.

Не тут то было. Сказку, — молят слёзно, —
еще одну, пожалуйста, одну.
Нет, дети, спать! — я повторяю грозно.
И в теплую, живую тишину
все утонуло… Входить няня. — Ну?
Что дети? — Спят. И полночь бьет. Как поздно…

Бело-бело, все снегом замело,
блестят алмазами поля-пустыни.
Бело-бело, а купол ярко-синий.
Посмотришь в сад сквозь мерзлое стекло,

и не узнать: там чудо расцвело,
пушистым кружевом заплелся иней…
Уж подан чай. Дрова трещать в камине.
Кот жмурится. Светло, тепло, жило.

Мальчишки на дворе слепили турка,
пыль от снежков столбом и смех до слез.
Слышь, вы! Не холодно? — Что за вопрос!
А в сказочном бору сигает юрко
косой беляк, и бродит Дед-Мороз.
И о весне задумалась Снегурка.

Взметает, громоздит, взъерошивает снег,
разбушевалась — ух — крутит ночная вьюга,
нахмуренной зимы бездомная подруга.
И чудится, метель не прекратится век.

В угрюмых пустырях, над гладью белых рек
снует голодный волк и, торопя друг друга,
не зная выхода из заклятого круга,
храпит усталый конь и стынет человек.

Как души грешные над братскою могилой,
в пушистых саванах взметнулись сосны вдруг.
Скорей бы огонек! Да нет, все уже круг,
бушует ветер злей и буйной хлещет силой.
Сам леший кружит тут. И в заросли: тук-тук…
Остановился конь. О, Господи помилуй!

На мартовском снегу — еще хрустящий наст,
а с крыш веселые забрызгали капели
и шапки белые в саду стряхнули ели.
Воркует голубь, смел, нахохлен и грудаст.

Весна! Пасхальный звон в ее волшебном хмеле.
Не рано ль? Но мечтать кто в Марте не горазд?
И воздух млеющий таким теплом обдаст,
что слышишь, как поют весенние свирели.

В лугах подтаявших пузырятся ручьи,
и тронулись пушком чуть розовым рябины.
Как смоль, упавшие чернеют хворостины.
Чиви-чиви-чиви, — стрекочут воробьи.
Крестьяне н а гору из синей полыньи
везут прозрачные и голубые льдины.

Набухли почки верб и перелески
в проталинах давным-давно цветут.
Озябших трав подснежный изумруд
и неба синь так вдохновенно-резки!

Теплеет солнце, гуще занавески
отмерзших рощ. И лютик тут как тут,
а над черемухой — пчелиный гуд,
и вьется жаворонок в горнем блеске.