Сергей Маковский - Somnium breve

Ах, эти горы! По утрам,
чуть свет, какие озаренья!
Молюсь нагорным алтарям —
и мира непорочен храм,
как в утро первое творенья.

Ах, улететь бы в эту высь
от тьмы, от ужаса земного —
туда, где горы вознеслись
и с бесконечностью слились
пучины неба голубого.

Ах, раствориться в этой мгле,
пронизанной его сияньем,
не помнить о добре и зле,
не быть собою на земле —
быть только светом и мерцаньем…

Зноен день, но с гор прохлада:
и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.

Небо, даль, просторы… Боже!
этакая благодать —
на качалке полулежа
и дремать, и не дремать,

слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип,
гуд пчелы и шорох нежный,
шелковистый шелест лип.

И беззвучье и звучанье,
песня золотого дня…
Этой музыке молчанья
нет названья у меня.

Обглоданы ветрами скалы,
лишь мох да вереск одичалый
в морщинах каменной земли,
и только по руслу быстрины
столпообразные теснины
косматым лесом обросли.

Поток внизу шумит упорно,
свергаясь с высоты нагорной
от заповедных родников, —
клокочет глухо, будто споря,
бежит, бежит к лазури моря,
к просторам южных берегов.

Здесь нет людей, от них далеко,
в тиши пустынно-одинокой —
как голос рока из глубин,
лишь это смутное роптанье,
глухонемое бормотанье
в дремучих зарослях теснин.

Тишина. Примолкли птицы,
спрятались в ветвях и спят.
Не журчит, не шелестится
розовый, вечерний сад.

И над лугом все дневные
отзвучали голоса,
стали призрачны немые,
сумеречные леса.

Только там, в селенье горном,
громче колокол позвал,
громче по оврагам черным
горный ключ забормотал.

Искоркой еще несмелой
первая зажглась звезда.
И блаженно сердце пело…
Этот вечер — навсегда.

Доверившись ночной прохладе
и озаренной тишине,
я засыпал, на небо глядя,
в саду, под липой, при луне.
Она плыла над темным гребнем
раскинутых кругом холмов
и за собой тянула бреднем
рои пушистых облаков.

Любуясь небом, сонно млея,
я забывал земное зло, —
не верилось, что на земле я,
так было тихо и светло.
Невыразимо тихо… Словно
струила тишину луна, —
земля, казалось, дышит ровно,
молчанью ночи отдана,

и это дольное дыханье
неясных звуков так полно:
не то свирель, не то журчанье,
напев и шелест заодно,
и плеск и звон… Гремят в долине
неугомонные сверчки,
а звезды в лунной паутине —
как золотые паучки.

Они мерцали чуть приметно,
и сердце улетало к ним
и отдавалось беззаветно
луне и шорохам ночным, —
я засыпал, все забывая,
истаивая в полусне,
и неба глубина живая
в моей сияла глубине.

Спит город малый на холме крутом,
весь — будто с заводной шкатулки.
Дерюгой пахнут, гарью и вином
ступенчатые переулки.

Над домом дом, ныряют тупики,
как западни проходы глухи;
под сводами — железные крюки
и в окнах черные старухи.

Часовня у разваленной стены
поникла в непробудной дрёме.
На перекрестке — лепет тишины,
струя в чугунном водоеме…

Я в земле родилась,
из земли поднялась,
мне родимый отец
ледяной студенец, —
темной глуби верна,
я всегда холодна,
дни и ночи журчу,
тишиной бормочу.

Эта площадь вокруг —
заколдованный круг,
эти стены — как сны
от моей тишины,
за годами года
заклинает вода,
ворожит водоем
ключевым серебром;

ни покоя, ни сна,
только звон чугуна,
ни друзья, ни враги —
только чьи-то шаги,
только чья-то рука
прикоснется слегка,
чей-то жаждущий рот
осторожно прильнет.

И бегу я, бегу,
отдохнуть не могу,
никогда не усну,
не вернусь в глубину,
упокоив мою
студеную струю.
Я в земле родилась,
из земли поднялась…

И вспомнишь: грязный двор харчевни,
ребят пронзительные крики,
в дверях босого капуцина.
Сквозь зелень розовеет мрамор;
на площади колодезь древний
баюкает немолчным плеском;
читаю — omnia vincit amor —
слова по борту мезанина,
и пахнет ладаном и воском
прохладный камень базилики.

Все помню: по песчаным пашням
старухи горбятся над плугом;
трусят овчарки за стадами;
аллеи тонкоствольных буков
к заброшенным уводят башням,
к запрудам смолкших мукомолен;
повисли арки акведуков
над виноградными садами,
далеко — звоны колоколен
перекликаются друг с другом…

Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах
Венеции я ворожу, вещун,
и веют мглой отравленных лагун
ее дворцы в решетчатых забралах.

Всю ночь — за звуком звук шагов усталых:
в колодцах улиц камни, как чугун.
И головы отрубленные лун
всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,
упорной думой растравляю рану
и заклинаю бледную Диану,
а по стенам, подобен великану,
плащом крылатым затмевая лик,
за мною следом — лунный мой двойник.

Полжизни душно-плотской яви
и недостойной суеты;
полжизни — сон, и тот же ты
живешь, томясь, в другой державе,
в тоске, в слезах по горней славе
тайноречивой красоты.

В тебе душа как бы двойная:
мятежной гордости полна,
грешнее грешного одна;
другая — о, совсем другая! —
все шепчет что-то, засыпая.
Проснулась… и не помнит сна.

Дремлют древние развалины,
плющ повис над крутизной.
Мысли небом опечалены,
тишиной и глубиной.