Вислава Шимборская - Вислава Шимборская. Стихи

Я помню ясно, как, меня завидя,
на полуслове замолкали люди.
Смех замирал.
И расплетались руки.
И дети к матери бежали.
Я и не знала их имен недолговечных.
А эта песенка о листике зеленом —
никто ее не допевал при мне.

Любила их.
Но свысока любила.
Превыше жизни.
Из грядущего. Где вечно пусто,
откуда легче легкого увидеть смерть.
Жалею я, что голос мой был тверд.
Взгляните на себя со звезд, кричала,
взгляните на себя со звезд.
Те слушали и опускали взоры.

Жили в жизни.
Пронизаны великим ветром.
Обречены.
В телах, уже истлевших от рождения.
Но в них сырая теплилась надежда,
питая искрой крохотное пламя.
Им было ведомо, что означает миг,
о, хоть один, какой-нибудь
из прежних…

Вышло по-моему.
Но ничего из этого не вышло.
И вот мой пеплос, жаром опаленный.
И вот моя пророческая ветошь.
Вот искаженное лицо мое.
Лицо не знавшее, что быть могло прекрасным.

После каждой войны
кому-то приходится
наводить порядок —
разруха сама не исчезнет.

Кто-то должен от слома
расчистить дороги,
чтоб проехать могли
машины, полные трупов.

Кто-то должен копаться
в гнили и пепле,
диванных пружинах,
осколках стекла
и окровавленных тряпках.

Кто-то должен
подпереть брусьями стены,
кто-то — застеклить окна
и навесить двери на петли.

Это длится годами
и не выглядит фотогенично,
да и фотокорреспонденты
уже снимают другие войны.

Восстанавливать нужно
мосты и вокзалы.
Засучив рукава,
пахать до седьмого пота.
Кто-то с метлой в руках
вспоминает порой, как было,
кто-то ему согласно
не оторванной головой кивает.
Но возле них вскоре
начнут крутиться
те, кому от этого скучно.

Временами кто-то
выкапывает из ямы
проржавевшие аргументы
и относит их на помойку.

Те, что знали,
в чем была суть,
волей-неволей уступят место
тем, кто знает мало.
Потом тем, кто знает еще меньше.
В конце концов — тем, кто ничего не знает.

В траве, которой поросли
причины и следствия,
кому-то придется лежать
с колоском в зубах
и пялиться на облака.

Для меня самый важный в трагедии акт — шестой:
те, кто в схватках погиб, воскресают,
костюмы и парики поправляют,
нож из груди вынимают,
с шеи петлю убирают,
в один ряд с живыми встают
лицом к публике.

Поклоны вместе и соло:
белая рука на смертельной ране,
реверанс самоубийцы,
кивок отрубленной головы.

Поклоны парные:
ярость бок о бок с кротостью,
жертва улыбается палачу,
бунтарь, не смущаясь, шагает рядом с тираном.

Попирание вечности носком золотой туфельки.
Разгон нравоучений полями шляпы.
Неуклонная готовность завтра начать все снова.

Гуськом выходят умершие много раньше,
в третьем, четвертом актах и в перерывах.
Чудесным образом возвращаются пропавшие без вести.

Их терпеливое ожидание за кулисами,
в тех же одеждах,
в том же гриме,
впечатляет меня больше, чем пафос трагедии.

Но особо волнует момент,
когда в просвете уже почти упавшего занавеса
одна рука спешит подобрать букет,
а другая поднимает брошенный меч.
Именно тогда третья, невидимая,
исполняет свой Долг:
сжимает мне горло.

Представь себе, что мне сейчас приснилось.
На первый взгляд, как будто бы все так же.
Вода, огонь, земля под ногами, воздух,
верх, низ, круг, треугольник,
право и лево.
Погода сносная, красивые пейзажи
и немало существ, наделенных речью.
Но речь у них не та, что человечья.

Все строится в категоричном наклонении.
Между словом и вещью нет зазора.
Нечего добавлять или менять местами.

Время всегда конкретно-часовое.
Прошлому с будущим негде развернуться.
Для воспоминаний — одна прошедшая секунда,
для предположений — другая,
та, что вот-вот начнется.

Слов сколько нужно. Никогда не больше,
а это значит, что нет и поэзии,
нет религии и нет философии.
Такие вольности там не предусмотрены.

Нет ничего, что можно только представить
или увидеть с закрытыми глазами.

Поиски — только того, что есть где-то поблизости.
Вопросы — только такие, на которые можно
ответить.
Они очень бы удивились,
если умели бы удивляться,
что существуют причины для удивления.

Слово «тоска», признанное аморальным,
не рискнуло бы в словаре появиться.

Мир предстает понятным
даже в глубоком мраке.
Отпускается каждому по доступной цене.
Отходя от кассы, никто не требует сдачи.

Из чувств — удовольствие. И никаких кавычек.
Жизнь в кандалах языка. И гуденье галактик.
Согласись, ничего ужаснее
не может случиться с поэтом.
А потом — ничего прекраснее
скорого пробужденья.

Входит в лес
и там как будто исчезает:
досконально его знает,
кто из птиц зимует, а кто улетает.

Здесь он не в клетках, а в ветреных ветках,
в тенях и оттенках,
в зеленых беседках,
в тиши, что шуршит в уши
и рушится, если нарушишь.

Все здесь рифмуется гладко,
будто бы в детских загадках.
С кустами да листами
ведет он речи сладко.

Рожденье урожая увидит, распознает
взаимные связки, должочки, подсказки,
стежек сплетенья, тени сомненья,
а в закутках — исключенья.

Знает, где пусто, где густо,
где дерево, где коряги,
что́ там, на кручах, в тучах,
что нету врага в овраге.

Какие мураши шуршат в тиши елок-иголок,
чует скок, поскок, отскок — прыг в бок,
знает, какая лесина — осина, ясень да береза.
Только смерть тут говорит
по-простому, прозой.

Знает, что́ тут бегом, шажком,
краем тропки прыжком
промелькнуло, махнуло, исчезло умело:
то ли виденье, то ль привиденье.

Знает, где готика — в хвое
и где барокко — с листвою,
знает: тут чижик, там стрижик,
а здесь — зяблики парой,
когда у сруба дуба
дуб новый сменит старый.

А затем повернется, вернется
назад тропой знакомой лесной,
да уж не той, что утром, другой.
И там, где народ, злость его берет,
ведь нет для него плоше тех, кто на всех непохожи.