Генрих Гейне - Лорелея (сборник)

Бог сновидений взял меня туда,
Где ивы мне приветливо кивали
Руками длинными, зелеными, где нежен
Был умный, дружелюбный взор цветов;
Где ласково мне щебетали птицы,
Где даже лай собак я узнавал,
Где голоса и образы встречали
Меня как друга старого; однако
Всё было чуждым, чудно, странно чуждым.
Увидел я опрятный сельский дом,
И сердце дрогнуло, но голова
Была спокойна; отряхнул спокойно
Я пыль дорожную с моей одежды;
Задребезжал звонок, раскрылась дверь.
Мужчин и женщин там нашел я – лица
Знакомые. На всех – заботы тихой,
Боязни тайной след. Словно смутясь
И сострадая, на меня взглянули.
Мне жутко даже стало на душе,
Как от предчувствия беды грозящей.
Я Грету старую узнал тотчас,
Взглянул пытливо, но она молчала.
Спросил: «Мария где?» – она молчала,
Но за руку взяла и повела
Рядами длинных освещенных комнат,
Роскошных, пышных, тихих как могилы, —
И, в сумрачную комнату введя
И отвернувшись, показала мне
Диван и женщину, что там сидела.
«Мария, вы?» – спросил я задрожав,
Сам удивившись твердости, с которой
Заговорил. И голосом бесцветным
Она сказала: «Люди так зовут»,
И скорбью острой был пронизан я.
Ведь этот звук, глухой, холодный, был
Когда-то нежным голосом Марии!
А женщина – неряха, в синем платье
Поношенном, с отвислыми грудями,
С тупым, стеклянным взором, с дряблой кожей
На старом обескровленном лице —
Ах, эта женщина была когда-то
Цветущей, нежной, ласковой Марией!
«В чужих краях вы были, – мне сказала
Она развязно, холодно и жутко, —
Не так истощены вы, милый друг.
Понравились и в пояснице, в икрах
Заметно пополнели». И улыбкой
Подернулся сухой и бледный рот.
В смятенье я невольно произнес:
«Мне говорили, что вы замуж вышли».
«Ах да, – сказала с равнодушным смехом, —
Есть у меня обтянутое кожей
Бревно – оно зовется мужем; только
Бревно и есть бревно!» Беззвучный, гадкий
Раздался смех, и страх меня объял.
Я усомнился, не узнав невинных,
Как лепестки невинных уст Марии.
Она же быстро встала и, со стула
Взяв кашемировую шаль, надела
Ее на плечи, под руку меня
Взяла, и увела к открытой двери
И дальше – через поле, рощу, луг.

Пылая, солнца круг клонился алый
К закату и багрянцем озарял
Деревья, и цветы, и гладь реки,
Вдали струившей волны величаво.
«Смотрите – золотой, огромный глаз
В воде плывет!» – воскликнула Мария,
«Молчи, несчастная!» – сказал я, глядя
Сквозь сумерки на сказочную ткань.
Вставали тени в полевых туманах,
Свивались влажно-белыми руками;
Фиалки переглядывались нежно;
Сплетались страстно лилии стеблями;
Пылали розы жаром сладострастья;
Гвоздик дыханье словно пламенело;
Тонули все цветы в благоуханьях,
Рыдали все блаженными слезами,
И пели все: «Любовь! Любовь! Любовь!»
И бабочки вились, и золотые
Жуки жужжали хором, словно эльфы;
Шептал вечерний ветер, шелестели
Дубы, и таял в песне соловей.
И этот шепот, шорох, пенье – вдруг
Нарушил жестяной, холодный голос
Увядшей женщины возле меня:
«Я знаю, по ночам вас тянет в замок,
Тот длинный призрак – добрый простофиля,
На что угодно он согласье даст.
Тот, в синем, – это ангел, ну, а красный,
Меч обнаживший, тот – ваш лютый враг».
Еще бессвязней и чудней звучали
Ее слова, и, наконец, устав,
Присела на дерновую скамью
Со мною рядом, под ветвями дуба.

Там мы сидели вместе, тихо, грустно,
Глядели друг на друга все печальней;
И шорох дуба был как смертный стон,
И пенье соловья полно страданья.
Но красный свет пробился сквозь листву,
Марии бледное лицо зарделось,
И пламя вырвалось из тусклых глаз.
И прежний, сладкий голос прозвучал:
«Как ты узнал, что я была несчастна?
Я все прочла в твоих безумных песнях».

Душа моя оледенела. Страшно
Мне стало от безумья моего,
Проникшего в грядущее; померк
Рассудок мой; я в ужасе проснулся.

Мать у окна стояла.
В постели сын лежал.
«Процессия подходит.
Вильгельм, ты бы лучше встал!»

«Нет, мать, я очень болен,
Смотреть не хватит сил.
Я думал о Гретхен умершей
И сердце повредил».

«Вставай, вот книга и четки,
Мы в Кевлар поспешим,
Там сжалится Божья Матерь
Над сердцем твоим больным».

Хоругви церковные веют.
Церковный хор поет.
Из Кельна, вдоль по Рейну,
Процессия идет,

Поддерживая сына,
Пошла и мать за толпой.
Запели оба в хоре:
«Мария, Господь с тобой!»

Сегодня Матерь Божья
Надела лучший наряд.
Сегодня ей много дела:
Больные к ней спешат.

Приходят все с дарами,
Кого томит недуг:
Со слепками восковыми,
Со слепками ног и рук.

Принес восковую руку —
И вот рука зажила.
Принес восковую ногу —
И боль в ноге прошла.

Кто в Кевлар шел, хромая, —
Теперь плясун лихой;
Играет теперь на скрипке,
Кто двинуть не мог рукой.

Взяла восковую свечку
И сердце слепила мать.
«Отдай Пречистой Деве —
И больше не будешь страдать».

Со стоном берет он сердце,
Подходит едва-едва,
Слезы из глаз струятся,
Струятся из сердца слова:

«Тебе, Преблагословенной,
Пречистой Деве, Тебе,
Тебе, Царице Небесной,
Скажу о своей судьбе.

Из города я Кельна,
Где с матушкой жил моей,
Из города, где сотни
Часовен и церквей.

Жила с нами рядом Гретхен,
Но вот схоронили ее.
Прими восковое сердце
И вылечи сердце мое!

Сердечные вылечи раны, —
Я буду всей душой
Молиться и петь усердно:
„Мария, Господь с тобой!”»

Больной и мать больного
Заснули дома вдвоем,
А Матерь Божья ночью
Неслышно входит в их дом.

Склоняется к больному,
И руку свою кладет
На сердце его неслышно,
И прочь с улыбкой идет.

А мать во сне это видит,
И больше видит она…
Но громко собаки лают
И будят ее ото сна.

Лежит ее сын недвижен:
В нем жизни больше нет;
На бледных щеках играет,
Алея, утренний свет.

И мать сложила руки
Со скорбью и тоской
И набожно запела:
«Мария, Господь с тобой!»