Анна Брэдстрит - Поэзия США

Впервые за всю мою долгую жизнь
Я почти счастлив. Книга почти готова
И, кажется, удалась. Ей жить суждено, она —
Моя одержимость, ненависть, отвращенье.

Долги и тревоги отнимают последние силы.
Сатана искушает, сладко нашептывая:
«Отдохни денек! Ты можешь денек поразвлечься,
Поработаешь ночью». Приходит ночь,
И, долгами измотанный,
Терзаемый тоскою, бессильем парализованный,
Я даю себе клятву: «Завтра, завтра уж точно!»
А назавтра — тот же сюжет комедии
С тем же финалом, с тем же бессильем.

Меня тошнит от этих меблированных комнат.
Мне досаждают простуды и головная боль:
Ты же знаешь меня. Каждый день
Мне добавляет ярости. Нет, дорогая Мама,
Ты не знаешь, что такое поэт: я должен писать стихи.
Самое тяжкое дело на свете.

Мне сегодня грустно. Не брани меня.
Я сижу в кафе и пишу тебе это письмо
Под стук бильярдных шаров, под звон тарелок,
Под боль моего сердца. Мне заказали
«Историю карикатуры». Просят меня написать
«Историю скульптуры». Не написать ли историю
Карикатурных скульптур, тебя изображавших в сердце
моем?
И хотя ты жестоко страдаешь,
Хотя ты не веришь в мои стихи
И боишься, не дать бы лишнего, —
Умоляю, пришли мне денег, чтобы хватило на три недели.

На страданья у них был наметанный глаз.
Старые мастера, как точно они замечали,
Где у человека болит, как это в нас,
Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,
Как рядом со старцами, которые почтительно ждут
Божественного рождения, всегда есть дети,
Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд
У самой опушки, —
художники эти
Знали — страшные муки идут своим чередом
В каком-нибудь закоулке, а рядом
Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,
А лошадь истязателя
спокойно трется о дерево задом.

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,
Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:
Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,
Но для него это не было смертельною неудачей, —
Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно
Воды, а изящный корабль, с которого не могли
Не видеть, как мальчик падает с небосклона,
Был занят плаваньем,
все дальше уплывал от земли…

Внемлет лев песочным часам,
А сад — колокольным уставам,
Что Время терпимо к ложным шагам,
Что неправильно быть всегда правым.

Увы, как ни громок Времени звон,
Как ни быстро его теченье,
Львиный прыжок все равно силен,
А розе чуждо смущенье.

Ведь роза и лев ищут только удач;
Мы же слово судим по звуку,
Видим жизнь как решенье трудных задач,

А Время — как ценность святую.
Чтоб найти себя, кто из нас крюку
Склонен путь предпочесть напрямую?

Он был слугой — его не замечали,
Он тенью был людских страстей, тревог.
Но в нем, как ветер, пели все печали —
Вздыхали люди: это плачет бог!

А бога славят. И тщеславным стал он,
Стал почитать за песни сущий бред,
Рождавшийся в его уме усталом
Среди домашней суеты сует.

Поэзия не шла к нему, хоть плачь,
Теперь он изучал свои невзгоды
И безделушки гладкие строгал.

По городу бродил он, как палач,
Людей встречая, думал: вот уроды!
А если встречный злился — убегал.

По мнению туристов, племя лимбо,
На первый взгляд, почти на нас похоже,
Жилища их практически опрятны,
Часы идут почти как наши, пища
Почти что аппетитна, но никто
И никогда не видел их детей.

В наречье лимбо, по сравненью с нашим,
Есть больше слов, где тонкие оттенки
Обозначают всякие «чуть-чуть,
Ни то ни се, почти что, что-то вроде,
Чуть больше или меньше, где-то рядом…».
В местоименьях лимбо нет лица.

В легендах лимбо рыцарь и дракой
Грозят друг другу саблей и клыками,
Промахиваясь лишь на волосок,
Смерть с юношей не свидится никак:
Она прошла чуть раньше, он чуть позже,
Кошель волшебный потерял владельца.

«Итак, — читаем мы в конце, — принцесса
И принц почти-что-все-еще женаты…»
Откуда, почему у них такая
Любовь к неточностям? Возможно, каждый
Из лимбо занят самопостиженьем?
А разве знаешь точно — кто ты есть?

Я сижу в ресторанчике
На Пятьдесят Второй
Улице; в зыбком свете
Гибнут надежды умников
Бесчестного десятилетия:
Волны злобы и страха
Плывут над светлой землей,
Над затемненной землей,
Поглощая личные жизни;
Тошнотворным запахом смерти
Оскорблен вечерний покой.

Точный ученый может
Взвесить все наши грехи
От лютеровских времен
До наших времен, когда
Европа сходит с ума;
Наглядно покажет он,
Из какой личинки возрос
Шизофреничный кумир;
Мы знаем по школьным азам,
Кому причиняют зло,
Зло причиняет сам.

Уже изгой Фукидид
Знал все наборы слов
О демократии,
И все тиранов пути,
И прочий замшелый вздор,
Рассчитанный на мертвецов.
Он сумел рассказать,
Как знания гонят прочь,
Как входит в привычку боль
И как смысл теряет закон.
И все предстоит опять!

В этот нейтральный воздух,
Где небоскребы всею
Своей высотой утверждают
Величье Простых Людей,
Радио тщетно вливает
Убогие оправдания.
Но кто еще может жить
Мечтою о процветании,
Когда в окно сквозь стекло
Смотрит империализм
И международное зло?

Люди за стойкой стремятся
По-заведенному жить:
Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить.
На конференциях тщатся
Обставить мебелью доты,
Придать им сходство с жильем,
Чтобы мы, несчастные дети,
Страшащиеся темноты,
Брели в проклятом лесу
И не знали, куда бредем.

Воинственная чепуха
Из уст Высоких Персон
В нашей крови жива,
Как первородный грех.
То, что безумец Нижинский
О Дягилеве сказал,
В общем, верно для всех:
Каждое существо
Хочет не всех любить,
Скорее, наоборот, —
А чтоб все любили его.

Владельцы сезонных билетов,
Из консервативного мрака
Пробуждаясь к моральной жизни,
Клянутся себе поутру:
«Я буду верен жене,
И все пойдет по-иному».
Просыпаясь, вступает вояка
В навязанную игру.
Но кто поможет владыкам?
Кто заговорит за немого?
Кто скажет правду глухому?