Анна Брэдстрит - Поэзия США

Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь узреть на нем виноград,
И паруса на дикой волне,
И беломраморный мирный град,
Но на слепящий глаза металл
Его искусная длань нанесла
Просторы, выжженные дотла,
И небо, серое, как зола…

Погасшая земля, где ни воды,
Ни трав и ни намека на селенье,
Где не на чем присесть и нет еды,
И все же в этом сонном запустенье
Виднелись люди, смутные, как тени,
Строй из бессчетных башмаков и глаз,
Пустых, пока не прозвучал приказ.

Безликий голос — свыше — утверждал,
Что цель была оправданно-законной,
Он цифры приводил и убеждал,
Жужжа над ухом мухой монотонной, —
Взбивая пыль, колонна за колонной
Пошла вперед, пьянея от тирад,
Оправдывавших путь в кромешный ад.

Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь узреть священный обряд:
Пиршество и приношенье жертв
В виде увитых цветами телят , —
Но на слепящий глаза металл
Длань его не алтарь нанесла:
В отсветах горна видит она
Другие сцены, иные дела…

Колючей проволокой обнесен
Какой-то плац, где зубоскалят судьи,
Стоит жара, потеет гарнизон,
Встав поудобнее, со всех сторон
На плац досужие глазеют люди,
А там у трех столбов стоят, бледны,
Три узника — они обречены.

То, чем разумен мир и чем велик,
В чужих руках отныне находилось,
Не ждало помощи в последний миг
И не надеялось на божью милость,
Но то, с каким усердием глумилась
Толпа над унижением троих, —
Еще до смерти умертвило их.

Она глядит, как он ладит щит,
Надеясь атлетов узреть на нем,
Гибких плясуний и плясунов,
Кружащих перед священным огнем , —
Но на слепящий глаза металл
Легким мановением, руки
Он не пляшущих поместил,
А поле, где пляшут лишь сорняки…

Оборвыш камнем запустил в птенца
И двинул дальше… То, что в мире этом
Насилуют и могут два юнца
Прирезать старца, — не было секретом
Для сорванца, кому грозил кастетом
Мир, где обещанному грош цена
И помощь тем, кто немощен, смешна.

Тонкогубый умелец Гефест
Вынес из кузни Ахиллов щит.
Фетида, прекрасногрудая мать,
Руки к небу воздев, скорбит
Над тем, что оружейник Гефест
Выковал сыну ее для войны:
Многих сразит жестокий Ахилл,
Но дни его уже сочтены.

Адам был моим дедом,
Он бегал босиком,
На зелени Эдема
Он рыжим был пятном.
Балованный ребенок
Сорвал запретный плод.
Я получился в деда —
Такой же сумасброд.

Бродяга Ной, мой дядя,
Под рев, и лай, и визг
Всех чистых и нечистых
Перепивался вдрызг.
Когда летел он в бездну,
Дрожал от страха Ад.
«Вы очень с ним похожи», —
Мне часто говорят.

Лилит — моя подруга,
И жизнь и смерть моя,
Благоуханней меда,
Коварней, чем змея.
Ее я вечно жажду
И телом и душой, —
Пока бормочет кто-то:
«Фу, как нехорошо!»

Был Бахус моим братом,
Приятелем — Нимрод,
Меня предупреждали,
Куда это ведет.
Но если Дьявол за меня,
То я не пропаду, —
Пусть возмущаются в Раю,
Мне веселей — в Аду!

Я полюбил с незапамятных пор
Острую свежесть этих имен,
Мне по душе этот пестрый узор:
В яркой раскраске Индейский Каньон,
Мертвая Роща, Косматый Бизон.

Сена и Рейн — серебряный звон,
Но серебро с годами тусклей.
Старым напевом звучит Альбион,
Словно охотничий рог средь полей…
Мне же родные названья милей.

Нью́берипорт и Ба́ддефорд,
Литл-Френч-Лик и Ланди-Лейн
(Северный выговор, северный порт),
Про́виденс-сити, бухта Мэйн,
Олдтаун и Ньютаун и Скунс-Таун-Плэйн…

Тихий черпну океан в Санта-Крус,
В Бо́стоне буду Атлантикой пьян,
В Блю-ридже негр сыграет мне блюз, —
И я обойдусь без далеких стран,
И я отдохну от заморских муз.

Рю-де-Марти́р и Нотр-Дам,
Рим и Афины, Мадрид и Багдад, —
Старые сказки вы дарите нам,
Я же за новой отправиться рад
В Хэ́ррисберг, Спа́ртанберг или Кейп-Джад.

Скажете: классики, Генри и Джон,
Так не писали? не думали так?
Но после вечерних бесед на балкон
Они выходили и, глядя во мрак,
Нанта́кетский в море искали маяк…

И после смерти найду я покой
Не в Ливерпуле, не в Шамуни́,
Лондон ли будет шуметь надо мной
Или Париж — мне нужны не они!
Встав из могилы, уйду я домой:
Похороните меня в Вундед-Ни!

Об искалеченных, об убиенных,
Об угнетенных, сирых и убогих,
О призраках в горящих городах…

О тех, кого привезли, втолкнули и начали бить
Крепкие парни с упругими кулаками:
Без передышки, по голове, по спине, и об стол,
И с размаху в пах, чтобы корчился на полу,
Как обезглавленная курица, а тот, кого следом ввели,
Смотрел побелевшими, расширенными зрачками.
О тех, кто при этом хрипел «Рот Фронт» или «Боже,
храни короля!»,
И о тех, кто держался смирней, но был избит точно также.
О тех, кто выплевывал в коридоре
Кровь и обломки зубов
И засыпал сном праведника на цементном полу
Со сладкой мечтой напоследок прикончить конвойного
в грязном сортире,
О тех, с ввалившимися глазами и негасимым огнем!

О тех, кто остался хромым, изуродованным, — и о тех,
Кого безымянным зарыли в тюремном дворе
И до рассвета сровняли могилу с землею.

О тех, кто был сразу убит. И о тех, что годами
Ждали, терпели, надеялись, шли по утрам на работу,
В магазин за продуктами, на собрание подпольщиков,
Обзаводились детьми, запасались оружием и наконец
Были схвачены и перебиты, как крысы.
Об изгнанниках,
Которые чудом спаслись за границу;
О тех, кто снимает маленькие комнатушки в больших
чужих городах
И вспоминает родину: высокие зеленые травы,
Родной язык, голоса далекого детства, запах ветра
в то лето,
Форму комнат, вкус кофе, разговоры с друзьями,
Любимый город, знакомый столик в кафе,
Надгробные камни, под которыми им не лежать,
Землю, в которой им не лежать. Дети у них —
иностранцы.
О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел
поражение,
И о тех простофилях, кто однажды без всякого плана
Разозлился и рассказал анекдот, и на них донесли,
И они не могли оправдаться и были отправлены
в лагерь,
Чтобы приехать обратно в закрытых гробах
с ярлыками:
«Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству».
О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,
О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен
в пески или в тундру
И там тосковал, как по раю, по хлебному полю.
О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие
гаденыши,
В награду получившие мятный пряник и похвалу
Образцового Государства,
О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных
голодом
Во имя создания Образцовых Государств; о повешенном
священнике в рясе,
О еврее с раздавленной грудью и угасающими
глазами,
О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, —
Именем Образцового Государства, во имя Образцовых
Государств.
О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались
за руку,
И о предателях, сидящих на жестких стульях,
Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами,
Называющих улицу, номер дома и имя того человека.
И о тех, кто сидел за накрытым столом,
И лампа горела, и пахло едой,
И они говорили вполголоса, и тут послышался шум
моторов
И в дверь постучали; они быстро переглянулись,
И женщина с застывшим лицом пошла открывать,
Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане.
Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогда
Не появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл,
А семью уничтожили позже.
Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью,
Но утром никто из соседей не знал, что случилось.
Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала его
Целых три дня, я чуть не сошла с ума,
А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями,
И когда он вернулся, то походил на пьяного,
и на нем была кровь.
О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших,
О детях, привыкших молчать, — постаревших детях,
В которых плюют одноклассники. О разгромленной
лаборатории,
О разграбленном доме, заплеванных картинах,
загаженных колодцах.
О Разуме, который убили и голым швырнули
на площадь…
И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова.
О холодном прикладе и горячей пуле,
О веревке на шее, о наручниках на запястьях,
Об огромном металлическом голосе, который лжет
из тысяч радиорупоров,
О заикающемся пулемете, который ответит на все
вопросы.