Анна Брэдстрит - Поэзия США

И кто все это? Выскочки? Юнцы?
Цвет нации, умнейшие из умниц?
Да. Хоть невиданный и новомодный,
Город наш-нашенский, американский
Насквозь. И если уж имеет душу
Цивилизация рассудка,
То здесь душа, Флоренция ее.

Моя душа — там, в комнате моей,
А я вдали, за десять тысяч миль;
И день за днем — лишь трубный рев морей,
Соль, облака и водяная пыль.
Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

Самовлюбленной юности друзья,
Книги мои с обрезом золотым;
Цветы, самовлюбленные, как я,
В окне уютом светятся былым.
Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

Твой день стал ночью мне, ночь стала днем,
С этим ложусь я, с этим я встаю;
День канул в море, звезды тонут в нем,
Ход времени по небу узнаю.
Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

Укол — и память вновь кровоточит,
А мир вот-вот взорвет нас, этот взрыв
Цветы и головы — все превратит
В ничто, мгновенным светом озарив.
Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

Смех и отчаянье сдружились. Что ж,
Пусть будет тяжек сердца каждый шаг;
Лицо в морщинах, как морской чертеж,
Слезы в глазах, и моря шум в ушах.
Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

Стоп. Станция. Рабочие-путейцы
Машут рукой: салют! и скалят зубы.
Дети визжат, как в цирке, Бизнесмены
Проходят, поощрительно взглянув.
А женщины стоят в дверях домов,
Глядят нам вслед, словно прося вернуться,
Словно слезой остановить войну,
Железо наше растворить могли бы.

Как гроздь плодов из рога изобилья,
Свисаем с переполненных платформ.
Все дружелюбны к нам, готовым хлынуть
Ухмылками и гоготом вдоль улиц.
Бутылка разбивается о буфер.
Взгляд, растянувшись вслед улыбке женской
И сжавшись, как резина, жалит губы,
Что жаждут поцелуя, как воды.

И дальше, дальше — континенты, дни —
Мы тащимся, чумазы и чуть пьяны,
Лихие парни шанса и судьбы,
Чьи «ведра»-каски в призрачном грядущем
Стучат о стену наших мертвых тел
Рядом с лежащим замертво оружьем.
И горизонты сжавшейся земли
Нас обняли, как жесткие ремни.

Колода карт в твоих руках, сдающий;
Сдай мне на счастье парочку получше,
Валетика в придачу подшвырни.
Черви червонны, пики сплошь черны,
Пики и крести-крестики черны.
Дай выиграть, дожить до торжества.
Ведь арифметика игры проста:
Не всем везет, не все придут с войны.

С вокзала на корабль, смерть или порт,
Вокзал, на поезда, на фронт, и смерть,
В грузовики, на марш и в бой, и смерть
Или надежда жить: как знать, как знать.
Смерть — путь назад, на поезд, на корабль,
Жизнь — путь на фронт, о флаг! и наконец
Та жизнь, что после поездов и смерти,
Праздник людей всех стран после войны.

Пустынность тихоокеанской шири,
Тысяча дней изгнанья и тоски,
Прощайте. Вот уж скрылся Южный Крест
За горизонтом, тонет континент
В волнах, горчайший остров растворился
В стихии соли,
А здесь, на палубе, туман окутал
Мою улыбку, ту, что осветила б
Всю тьму, прощая ход времен, повергших
В позор и в смерть мильоны и меня.

Везет корабль наш не сырье с Востока —
Солдат, зеленых в синем свете трюмов,
И психов полный твиндек взаперти;
Корабль-упырь, корабль-казарма дышит
Приторно-тошным смрадом униженья,
И даже те, кто не задет железом
Или психозом, жаждут, озверев,
Дорваться наконец до вожделенных
Вещей и женщин.

Поскольку чужд я этих нежных чувств,
Столь же обычных, сколь недопустимых
В армейской жизни, я стою один
И ненавижу хаки-человечков,
Как вши, ползущих по морщинам моря,
Загадив корабли. Но не могу
Прозреть в тумане наш священный мост —
Место прощанья, место возвращенья.
Слезы мои — не ода в честь отчизны,
Лишь боль души, улыбка — лишь молитва.

Одолевая слякоть сантиментов,
Встречены зыбью и эскортом чаек,
Мы тихо и торжественно вступаем
В пределы территориальных вод.
И лишь тогда чудовищная радость,
Как если бы взорвался весь корабль,
Вдруг разрядит заряд небес и моря,
Расколет сотню тысяч черепов,
И грянет взрыв любви, высвобождая
Души солдатских тысяч и мою.

Калифорнийская зима. Ландшафт —
Как интерьер в цветочном магазине:
Кусты камелий розовых в долине
Цветут зимой; и тысячи букетов
Редкостных роз шлет изобильный штат
Для бракосочетаний и банкетов.

Полакомившись розами, ползут
Под сень плюща садовые улитки;
Но мышьяка насыпано в избытке
Для них. А раковины их пустые
Садовник соберет и сложит тут,
В углу двора, как черепа людские.

Туман растаял, небо — чистый лист,
Тетрадный лист, огромнейший на свете,
Для упражнений будущих столетий;
Вот реактивный чертит ряд парабол,
Дуги, кресты, но лист, как прежде, чист:
Ветер успел стереть следы каракуль.

Зима в долине виноградных лоз.
Рядами, как кресты солдатских кладбищ,
Колья торчат, а винограда сладость
Теперь играет в бочках из секвойи,
В чанах с вином, для этого он рос,
Мильярдом гроздьев зрея в летнем зное.

Лыжники с гор, от края снежных зим,
Идут домой, спускаясь вниз, к оливам,
К инжиру, к пальмам, что полны счастливым
Теплом, приятным зимнему сознанию.
Будь стены старше, ты бы вспомнил Рим,
Грунт — каменистей, вспомнил бы Испанию.

Но здесь растет старейший род земной,
Деревья, что росли при фараонах
И вновь весной побегов ждут зеленых.
Не то чтобы красивы; мрачноваты,
Гнетут своей гигантской вышиной;
Но чувствуешь, как почвы здесь богаты.

Дождь в Калифорнии. Покроет дождь
Маслины глянцем, апельсины лоском,
Листья камелии прозрачным воском,
Яркости крыш вернет былую силу,
Хлынет в сады, природы явит мощь,
Долину затопив, подобно Нилу.

Вот идет почтальон. А я в кровати лежу.
— Ты принес мне сегодня письмо, почтальон?
(Это так, понарошку: я хвораю, лежу.)
— Ну конечно, принес, — отвечает мне он.

— Тут говорится, что ты президент
Этой вот — видишь названье? — республики,
И надо сразу же написать ответ…
— Да ведь мне нездоровится, — шепчу я в испуге.

— А какое, — спрашивает меня почтальон, —
Ты хочешь письмо? Я доставлю любое.
— Да нет, спасибо, — отвечаю. И он,
Смущенно простившись, потихоньку уходит.