Николай Глазков - Избранное

В мир иной отворились двери те,
Где кончается слово «вперед»…
Умер Кульчицкий, а мне не верится:
По-моему, пляшет он и поет.

Умер Кульчицкий, мечтавший в столетьях
Остаться навеки и жить века.
Умер Кульчицкий, а в энциклопедиях
Нету такого на букву «К».

А он писал стихи о России,
С которой рифмуется неба синь;
Его по достоинству оценили
Лишь женщины, временно жившие с ним.

А он отличался безумной жаждой
К жизни, к стихам, любил и вино,
И женщин, любимую каждую,
Называл для чего-то своей женой.

А он до того, как понюхать пороху,
Предвидел, предчувствовал грохоты битв,
Стихами сминал немецкую проволоку,
Колючую, как готический шрифт.

Приехал в Москву прямо с юга жаркого,
А детство провел в украинских краях,
И мама писала ему из Харькова:
«Не пей с Глазковым коньяк!»

Не упомнишь всего, что было
В институте МГПИ.
Шли за Орден Почетного Штопора
Поэтические бои.

Много прожитых и пережитых
Было дней, шестидневок, минут,
Издавался «Творический Зшиток»,
Разлагающий Пединститут.

И всякий стих правдивый мой
Преследовался как крамола,
И Нина Б. за связь со мной
Исключена из комсомола.

В самой Москве белдня среди
Оболтусы шумной бражки
Антиглазковские статьи
Печатали в многотиражке.

Мелькало много всяких лиц.
Под страхом исключенья скоро
От всех ошибок отреклись
Последователи Глазкова…

И плотнику, и штукатуру
Хвала и честь на стройках мира,
А я творю литературу,
Как подобает ювелиру.

Стихи слагаю уникально,
Взяв первозданность за основу,
И, повторяя твердость камня,
Приобретаю точность слова.

Что из того, что нормы-пр а вила есть?
Мне мир златые горы дать
Не захотел. Мне не понравилось
И надоело голодать.

Как какой-нибудь подлипала
Обиваю пороги кин:
— Рассыпные, Кубань, на три пара, —
Вот примерно я стал каким.

Рожденный, чтобы сказку сделать былью,
Он с голоду и тифа не зачах.
Деникинцы его не погубили,
Не уничтожил адмирал Колчак.
Он твердости учился у железа,
Он выполнял заветы Ильича.
Погиб не от кулацкого обреза,
Погиб не от кинжала басмача.
И не от пули он погиб фашистской,
Бойцов отважных за собой ведя…

Законы беззакония Вышинский
Высасывал из пальца у вождя.
И бушевали низменные страсти,
А большевик тоскливо сознавал,
Что арестован именем той власти,
Которую он сам и создавал!

Ну, а потом его судила тройка
Чекистов недзержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты.

Из ста шаманов лишь один шаман
Гипнотизер, и лекарь, и актер.
Он одарен, свободен и хитер —
И без обманов у него обман.

Все остальные в ранге шарлатанов
Обманщики доверчивых профанов.
Исполненные спеси и жеманства,
Они компрометируют шаманство!

Из ста поэтов лишь один пиит
Без трафаретов мыслит и творит —
И, вероятно, через сотню лет
Из ста один останется поэт.

Знает кто про город Бендер-Шах?
Городов подобного масштаба
Столько, сколько звезд на небесах,
Но все помнят Бендера Остапа.

Город, центр промышленный, культурный,
Может меньше означать порой,
Чем простой герой — литературный
И не положительный герой.

Есть преданье: Иуда повесился
На осине, на горькой осине, —
И дрожит мелкой дрожью невесело
Лист осины по этой причине.

Полагали так божие странники,
Но в садах Иорданской долины,
По проверенным данным ботаники,
Не росло ни единой осины.

А у нас острова есть Лосиные,
И леса, и болота покуда
Чрезвычайно богаты осинами,
Но не вешается Иуда!

Жизнь моя — непрерывный путь.
Я постиг, что на этом пути
Никого нельзя обмануть,
Ничего нельзя обойти.

Много трудностей впереди.
Жизнь свою стихам подчиня,
Я запутался на пути,
Ты запуталась больше, чем я.

Не приходится выбирать,
Если есть где-нибудь просвет.
Ты всего гениальная блядь,
Я всего гениальный поэт.

И, наверное, потому,
Мы любовники и друзья.
Я в стихах своих потону,
Ты погибнешь; но так нельзя!

Я, бедняга, — как лев —
Действую наверняка.
Ты, одна из моих королев,
Тоже войдешь в века.

Через пять или шесть веков
Грядущий ученый нахал
Объявит, будто писатель Глазков
На свете не существовал.

— Стихов не писал Глазков-человек, —
Заявит ученый тот.
Но кто-нибудь из его коллег
Докажет наоборот.

Такому я руку пожать готов,
Такого мы признаем,
И станут спорить 700 городов
О месторожденье моем.

Но ты, современница, не поймешь
Величья грядущих побед.
Сей стих для тебя — это даже не ложь,
А обыкновенный бред.

Но все исчезает в ступенях веков —
Обычаи, нравы и быт, —
И только поэт,
Повелитель стихов,
Вовеки не будет забыт.

Вне времени и притяжения
Легла души моей Сахара
От беззастенчивости гения
До гениальности нахала.

Мне нужен век. Он не настал еще,
В который я войду героем;
Но перед временем состаришься,
Как и Тифлис перед Курою.

Я мир люблю. Но я плюю на мир
Со всеми буднями и снами.
Мой юный образ вечно юными
Пускай возносится, как знамя.

Знамена, впрочем, тоже старятся —
И остаются небылицы.
Но человек, как я, — останется:
Он молодец — и не боится.

Мне нужен мир второй,
Огромный, как нелепость,
А первый мир маячит, не маня.

Долой его, долой:
В нем люди ждут троллейбус,
А во втором — меня.

Я забыть постараюсь те сны,
Где сюжет — скачки, по горам как.
Но, товарищи, мне тесны
Очертания всяческих рамок.