Мариям Кабашилова - Вода

Мне кажется, что все это уже с нами однажды
Происходило. Вот ты говоришь о чем-то важном:
«Привожу пример из Библии, вторая глава…»
И рука твоя длится долго, заканчивается краем стола.
Пальцы отстукивают несуществующий ритм.
«Имеющий ухо слышать да услышит, что дух говорит».
Мы сидим с тобой в кафе на Чистых прудах и пьем пиво,
Мимо проходят молодящийся старик и дивная дива.
Я думаю, что это кадры из кино какого-то давнего года,
Психологическая драма, снятая на пленку кодак.
Хочется чтобы это был Тарковский, но ты считаешь – что Джармуш:
Помнишь, в кафе она сообщает ему, что выходит замуж.
Он отговаривает, называет ее «Малыш»,
А потом ты забываешь свою роль и долго молчишь.
Взгляд нервно блуждает, на ладони медленно опускается голова —
Именно так нужно играть актера, который забыл слова.
Каждый раз если кто-то смотрит это забытое всеми кино,
Мы оказываемся за столиком в кафе, говорим о важном. И ночь за окном.

Когда наступает тихий январский вечер,
Ты долго глядишь на закат. Зябко плечи
Пожимаешь. Что если из неба вычесть

Облака и бесконечность цвета?
Не отвечай. Вопрос важнее ответа.
Помнишь песню о лете? Она спета.

Сытые красным, глаза отдыхают на снежной кромке,
Грусть разливается по стихотворным строфам,
И с тишиной мешается запах кофе.

Время медленно длится, теряя пульс.
Эти снежинки похожи на знаки плюс.
Снег не растает, пока его помнишь на вкус,

Пока его холод с предельной точностью
Студит пальцы. И если ночью,
Нас разбудит капель, снег останется в этих строчках.

Мне б этот город вырвать с корнем
Из памяти. Ночь на балконе
Повесит черную простынку,
На небе медленно остынет
Луны уродливый осколок.
Москва болеет Подмосковьем.
Растут саркомою вокзалы.
Так было… Или показалось…

Воздух до дыр застиран.
Мягкое слово – рухлядь…
День влезает в квартиру
Через окно на кухне.
Жизнь предлагает хлеба,
Потчует словом обманным,
Не содержащим небо,
Без потайных карманов.
Горько и грустно с ними,
Ну а без них – тем паче —
Буковки, псевдонимы,
Что ничего не значат.

Когда я училась в школе фотографии,
Наш преподаватель, с фамилией графской,
Выводил изображения на проекционный экран.
На них разные люди гуляли по паркам, поливали герань,
Поднимали бокалы с шампанским, разучивали ноты,
Говорили по телефону с коллегами по работе,
Курили в кофейнях, выходили из хамера,
Ссорились, смеялись, смотрели прямо в камеру.
Помноженные на тысячи пикселей, они были на себя не похожи.
И кто-нибудь говорил: «Вот это рожи!».
Шутили по поводу целлюлита и желтизны зубов.
«Цвет и свет в фотографии – это основа основ…».
Возможно, и меня кто-нибудь незаметно сфоткал,
Как я жду трамвая или пью водку.
Скорее всего, я там на себя не похожа —
Рот искривлен, от холода посинела кожа.
Они говорят: «Сейчас попробуем убрать noise.
Бедненькая, совсем замерзла на морозе».

Снился дом у моря, в нем тихий вечер.
Засыпал хрусталь, обнимая стебли
Грустно-синих цветов, астраконечных.
Раздавались шаги часов настенных.
Мне казалось, что сон продлится вечность,

Если к каждой цифре добавить нолик.

Мой рабочий комп постоянно виснет,
Я забыла логины все и пароли.
Но отчетливо помню ржавость листьев
В предосеннем лесу и запах соли.

Я думаю, ты бы мог совершить великий подвиг, избавить землю от бед.
Но когда ты умрешь, ничто в этом мире не напомнит о тебе.
О человеке, гулявшем в легкой сорочке по заснеженным улицам, перебирая четки.
Прохожие считали, что ты морж или йог, а некоторые даже называли чокнутым.
Никому не было дела, куда ты уходишь, когда сумерки приходят в парк, растворяют ели.
Когда тусклую ночь гонят из городских квартир электрическими пинками и дома тяжелеют.
Сложно сказать, говорил ли ты по-русски или на каком-нибудь другом наречии.
Ты всегда знал, что метафоры катастрофически множат вечность.
От этого твоя молчаливость, холод, как от заброшенных чужих могил.
Если бы открыли твой музей, там были бы чашки, из которых ты никогда не пил,
Ложки, которыми ты никогда не мешал сахар в крепком чае,
Трубка, которую ты никогда не курил долгими бессонными ночами,
Кровать, на которой ты никогда не спал, которую не стелил покрывалом.
Будто бы и правда тебя никогда не существовало.

Застыла мысль, разбуженная лирой
Громоздкой мебелью, не проходящей в дверь
Хрущевской однокомнатной квартиры.
Вселился в сердце разъяренный зверь.
Вокруг темно и снова сыро, сыро.

«Тик-так» – стучат часы однообразно
И вязнут в голове, как новый хит.
Печально врач поставит мне диагноз,
Случайно прочитав мои стихи:
«Неизлечи – ма» – ячит вечер праздный
в окне…

Я во сне переходила глубокую реку вброд,
Но там часто все происходит наоборот.
Снится, например, изнанка неба, леса, моря и гор,
Смотришься в зеркало и не видишь себя в упор.
Можно щелкнуть пальцами, чтобы никто не услышал,
Покрутиться вокруг своей оси… но это слишком.
Вот конверт без адреса, адрес без дома.
Набираешь номер, но телефон сломан.
Кнопки на клавиатуре оживают, превратившись в комаров,
Улетают. Пытаешься поймать свои эмоции на крючки слов,
Получить на все вопросы один ответ.
Но у эмоций на слова выработался иммунитет.
Вот ты, например, чувствуешь головокружение, дрожь в руках.
То радуешься, то испытываешь беспричинный страх.
Мечтаешь о нем, чувствуешь себя дурой,
Употребляешь слово «любовь», как принимают аспирин от температуры
Анальгин от головы, инъекции внутривенно.
Но при простуде лучше помогает сок цикламена.

Делишь холод в ночи
С этой зимой пополам.
Сердце твое стучит
Громкой дробью.
Кто там?
Глупое, не стучи —
Я все равно не дам.