Вера Полозкова - Осточерчение

я один себе джеки чан теперь и один себе санта-клаус.
всё моё занятие – структурировать мрак и хаос.
всё, чему я учусь, мама —
мастерство поддержанья пауз.

я не нулевая отметка больше, не дерзкий птенчик,
не молодая завязь.
молодая завязь глядит на меня, раззявясь.
у простых, как положено, я вызываю ненависть,
сложных – зависть.

что касается женщин, мама, здесь всё
от триера до кар-вая:
всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская,
деловая, передовая,
мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая.

что до счастья, мама, – оно результат воздействия
седатива или токсина.
для меня это чувство, с которым едешь в ночном такси на
пересечение сорок второй с десятой,
от кабаташа и до таксима.
редко где ещё твоя смертность и заменяемость
обнажают себя так сильно.

иногда я кажусь себе полководцем в ссылке,
иногда сорным семенем среди злака.
в мире правящей лицевой всё, что
занимает меня – изнанка.
барабанщики бытия крутят палочки в воздухе надо мной,
ожидая чьего-то знака.

нет, любовь твоя не могла бы спасти меня
от чего-либо – не спасла ведь.
на мою долю выпало столько тонн красоты,
что должно было так расплавить.
но теперь я сяду к тебе пустой
и весь век её стану славить.

так они росли, зажимали баре мизинцем,
выпускали ноздрями дым
полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым
так они посмеивались над всем, что вменяют им
так переставали казаться самим себе
чем-то сверхъестественным и святым

так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид
обретали платёжеспособный вид
начинали писать то, о чём неуютно думать,
а не то, что всех удивит

так они росли, делались ни плохи, ни хороши
часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам
хижины в ланкийской глуши,
чтобы море и ни души
спорам тишину
ноутбукам простые карандаши

так они росли, и на общих снимках вместо умершего
образовывался провал
чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал
но уж если они смеялись, то в терцию или квинту —
в какой-то правильный интервал

так из панковатых зверят – в большой настоящий ад
пили всё подряд, работали всем подряд
понимали, что правда всегда лишь в том,
чего люди не говорят

так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел
так они достигали собственных тел,
а потом намного перерастали границы тел
всякий рвался сшибать систему с петель,
всякий жаждал великих дел
каждый получил по куску эпохи себе в надел
по мешку иллюзий себе в удел
прав был тот, кто большего не хотел

так они взрослели, скучали по временам,
когда были непримиримее во сто крат,
когда все слова что-то значили, даже эти —
«республиканец» и «демократ»
так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат
младший в старости выглядел как апостол
старший, разумеется, как пират
а последним остался я
я надсадно хрипящий список своих утрат
но когда мои парни придут за мной в тёртой коже,
я буду рад

молодые, глаза темнее, чем виноград
скажут что-нибудь вроде
«дрянной городишко, брат»
и ещё
«собирайся, брат»

вот они, мои дети, мои прекрасные сыновья
узкая порода твоя
широкая бровь твоя
и глаза цвета пепла
цвета тамариндовой косточки
нераспаханного жнивья

подбородки с ямкой, резцы с отчётливой кривизной
и над ними боженька, зримый, явственный и сквозной
полный смеха и стрёкота, как полуденный майский зной

шелковичные пятна в тетрадях в клетку и дневниках
острые колени в густой зелёнке и синяках
я зову их, они кричат мне «мы скоро! скоро!»
но всё никак

Чему учит нас Дели, мой свет?
Тому, как могущественны жара, нищета и лень.
И тому, что всё распадётся на пепел, мел, полиэтилен.
И тому, что всё тлен
и всё обратится в тлен.

Чему Дели учит меня?
Тому, что бесценные километры я трачу зря,
Заедая пустотами пустоту, проще говоря,
Еду в Индию, чтобы помнить про этот год
что-нибудь, кроме утра пятого января.

Чему учит нас Индия? Тому, что молчанье речь,
расстояние лучший врач,
Того, чего не имеешь – не потерять,
что имеешь – не уберечь.
Так что обналичь и потрать свою жизнь
до последней старости,
Проживи поскорее прочь.

Чему учит нас Варанаси, мой свет?
Тому лишь, что жизнь есть сон.
Тому, что всю мощность средства передвижения
заключает в себе клаксон.
Тому, что храмовая мартышка входит в разряд
влиятельнейших персон.

Чему Варанаси учит меня?
Тому, что окажешься на вершине, дойдя до дна.
Тому, что у нас начались последние,
а у них ещё ветхозаветные времена.
Нелегко придётся Тому, Кто родится здесь,
чтоб за всё заплатить сполна.

Чему учит нас Каджурао, мой свет?
Тому, что love is just passing by.
И вы едете в одном поезде —
ты до Сатны, а он в Мумбай.
Он во сне улыбается, ты любуйся и погибай.

Чему Каджурао учит меня?
Тому, что в сравнении с местными божествами я молода.
Тому, что на голой любви могут быть построены
целые города.
Самый лёгкий способ её найти – это выйти из дому
и отправиться
в никуда.

Чему учит нас Орча, мой свет?
Махараджи умели строить себе дворцы.
Имели шесть жен, сто наложниц
и вообще были молодцы.
Нет ничего забавней звонка домой из такой глуши,
изумлённой маминой хрипотцы.

Чему Орча учит меня?
Тому, что через неделю мой праведный гнев зачах.
Дети, без страха берущие тебя за руку,
женщины с тазами на головах
и корзинами на плечах.
Ласси из папайи за двадцать рупий в деревне
вечером при свечах.
Боги с голубыми телами, с большой иронией
в безмятежных своих очах.
Всё, что нужно белому человеку —
забыть о всех его киевлянах
и москвичах.

Так-то, мама, мы тут уже семь ночей.
Если дома ты неприкаянный, мама, то тут ты совсем ничей.
Воды Ганга приправлены воском, трупами и мочой
и жирны, как масала-чай.
Шива ищет на дне серьгу, только эта толща непроницаема
ни для одного из его лучей.
И над всем этим я стою белокожей стриженой каланчой,
с сумкой «Премия Кандинского» вдоль плеча.
Ужин на троих стоит пять бачей,
все нас принимают за богачей,
И никто, слава богу, не понимает наших речей,
И поэтому мы так громко всё комментируем, хохоча.