Вера Полозкова - Осточерчение

Каждый бог тут всевидящ, мама,
и ничего, если ты неимущ и тощ.
Варишь себе неизвестный науке овощ,
добавляешь к нему
какой-нибудь хитрый хвощ
И бываешь счастлив; неважно, что на тебе за вещь,
Важно, мама, какую ты в себе
заключаешь при этом мощь.

В общем, мы тут неделю, мама, и пятый город подряд
Происходит полный Джонатан Свифт
плюс омар-хайямовский рубайат.
Нужен только крутой фотоаппарат,
что способен долго держать заряд,
И друзья, которые быстро всё понимают.
Ничего при этом не говорят.

Так что, мама, кризис коммуникации,
творческое бессилие,
отторгающая среда —
Это всё, бесспорно, большие проблемы, да,
Но у них тут в почёте белая кожа, монетка в рупию и вода,
В городах есть мужчины в брюках —
если это серьёзные города,
Так что мы были правы, когда добрались сюда.
О, как мы были правы,
когда добрались сюда.

Чему учит нас Агра, мой свет?
Мегаполис: каждый десятый спит на белье,
каждый пятый о нём слыхал.
Над портретом Шивы и Парвати лампа,
чтоб глаз приезжего отдыхал.
Тадж Махал был построен, чтобы все расы мира
встречались перед воротами в Тадж Махал.

Чему Агра учит меня? Надо брать парату —
парата везде вкусна.
Индия лежит под колёсами, словно поверхность Марса,
и остаётся с тобой честна:
Ничего не забрать отсюда себе на память, как с того света
или из сна.

Мы в Пушкаре, мама, это штат Раджастан,
если в двух словах.
Женщин с двумя головами нет, но есть женщины в шторах
с дровами на головах.
Мы ночуем в пустыне, мама, пахнет кострами, травами
и верблюдами, ущемляемыми в правах.

Люди будто сушёные, мама, – рука у взрослого человека
всегда толщиною с плеть.
На каждом товаре по сантиметровому слою пыли,
каждая спальня – сырая клеть,
Здесь никто ничего не сносит, не убирает,
не ремонтирует —
всему просто дают истлеть.

Едут бешеные автобусы, дребезжат,
и машины им вслед визжат,
и перебегают дорогу босые женщины в сари —
у любой ребёнок к груди прижат,
И коровы тощие возлежат, никому не принадлежат,
И в углу кафе сидим мы, сытые эксплуататоры,
попиваем свой оранжад.

Костя вывихнул руку, мама, вздыхает так,
будто бы кончина его близка.
Мы в пустыне, мама, нет ничего, кроме звука пищалки,
запаха ночи, огня, песка,
Я смотрю на всё это дело, мама, и тут, конечно,
древнерусская обязательная тоска.

Чему учит нас город Пушкар, мой свет?
Звёзды были придуманы для того,
чтоб от лагеря взять верблюда, поехать через пески,
лечь в телеге и налюбоваться всласть.
Тот, кто имеет повозку, байк или карту – имеет власть.
Мы добрались до лучшего города на земле,
а цивилизация, к счастью, не добралась.

Чему учит Пушкар меня?
Я ничего уже не исправлю и не спасу.
На самом деле я живу здесь, в пустыне,
и ношу золотое кольцо в носу.
Ем кюфту из железной миски, держа её на весу.
И в повозке мужа по знаку «Ом»
пририсовано к каждому колесу.

Вот тебя высаживают в открытку, тв-программу,
детскую сказку —
и ты вполне
На двенадцатый день осваиваешь пространство
и плохо помнишь,
что делал вне.
Мы тут видели тех, кто забыл вернуться,
и это зрелище не по мне —
Драные скафандры, разбитые навигаторы —
вечные каникулы на Луне.

В первый день выходя на улицу в Дели
ты знаешь твёрдо —
часы твои сочтены.
Грязно, перенаселено, зловонно и всё гудит,
словно ты в желудке у Сатаны.
А через неделю ты счастлив, сторговывая в Пушкаре
то-ли-юбку-то-ли-штаны
За две трети от их цены.

Так что можно, пожалуй, поздравить нас —
за двенадцать дней
Мы способны обжиться в любой открытке —
неважно, ёлочка ли на ней
Или восьмирукая дева Кали в сиянии
драгоценных своих камней.

Чему учит нас город Джайпур, мой свет?
Месть индуса изобретательна и хитра.
У тебя неплохой отель, только в храме Шивы сразу за ним
служба начинается в пять утра.
И репертуар, в свою очередь, там таков,
что хрустит и трескается кора
Головного мозга. Причём сегодня он значительно
заунывнее, чем вчера.

Чему учит Джайпур меня?
Я преодолела большой маршрут.
Что ни кадр, то как из журнала Geo,
что ни индиец, то изумруд.
А сомненья, кишечные палочки и служители храма Шивы
меня пытались, но не берут.

Мы в Северном Гоа, мама, каждый пейзаж
как заставка для телефона
или рекламный 3D плакат.
Дело к вечеру, где-то уже включается
электрический треск цикад.
Кто-то едет вдоль кромки моря на старом велосипеде
через закат.

Да хранит Господь мотоциклы сезонных, мама, —
они наглы,
Объезжают на полной скорости все пригорочки и углы,
Набирая полные ноздри полынного дыма, мама,
полные руки ветра
и веки – мглы.

Пока мы сидим в баре на берегу,
допиваем клубничный сок,
Игроки в крикет ждут, когда один совершит бросок,
крабы убегают наискосок.
Это самый мизинец Индии, самый невозможный её кусок.
Мы проводим солнце и тут ещё посидим часок —
Пока Костя докурит,
затушит джойнт
и закинет его в песок.

Как ты там, моё слабое утешение, моя ржавая ссадина,
ломаная банка из-под тепла?
У меня в айподе сто пять твоих фотографий,
так что я тебя сюда привезла.
Я на севере Гоа, Тим, тут такой же бог, как у нас,
но куда чуднее его дела.

Если едешь на ста, и слёзы закатываются в уши —
это называется «с ветерком».
В барах выдают кокосовую скорлупку,
чтобы ты растолок гашиш
и смешал его с табаком.
Ящерица сбежавшей татуировкой гуляет под потолком —
Ты сидишь, а она идёт над тобой пешком.

Голые лампочки, Тим, жестяные кружки, пыльные майки,
нехитрый гоанский быт.
Всей литературы – только следы на песке:
скажем, узкие от ступней,
и звёздчатые от лап,
и круглые от копыт.
Кажется, что и сны тебя здесь не ищут,
но стоит тебе уснуть,
как никто окажется не забыт.

Вот он ты, глумливая бровь дугой, вот сменивший тебя,
с одной и второй серьгой,
Вот он новый мой праздник, который всегда с другой —
Все идут за мной от Парижа до Вайланканни,
где сразу над барной стойкой
мой дорогой —
Джизус Крайст,
как водится, Всемогущий
и Всеблагой.