Глеб Пудов - Представления (сборник)

Думая сегодня о тех отношениях, я прихожу к выводу о закономерности их гибели. События, которые послужили причиной, были на самом деле следствием. Пожалуй, только страсть к футболу да интерес к вечным вопросам связывали нас. Только одно беспокоит меня: почему мы общались так долго? Я думаю, свою роль сыграло подобие обстоятельств: сначала участие в играх за одну футбольную команду, потом окончание учебных заведений, затем поступление в университет. В дружбе, как и любви, ее агония сама превращается в историю отношений между людьми. Сейчас кажется, что мне стоило несколько иначе себя вести, ибо, по всей вероятности, эта была не та дружба, которую описывает Монтень [17] Мишель Экем де Монтень (1533–1592) – французский философ и писатель. Имеются в виду его рассуждения о дружбе в книге «Опыты». Этьен де ла Боэси (1530–1563) – французский писатель, автор переводов произведений древнегреческих и древнеримских писателей. Близкий друг Монтеня. , а «обычная», в которой «надо быть всегда начеку, не отпускать узды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность». Сегодня, несмотря на то, что N так и не стал моим Этьеном де ла Боэси, я часто думаю, что эта дружба все же могла рассчитывать на бо́льшие высоты. Утешаюсь словами древнего поэта:» [18] Речь идет о Менандре (около 343 – около 291 до н. э.), одном из создателей новой аттической комедии. «счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга.

Однажды я окончил университет. Это случилось в конце мая Бог знает какого года. Из факта получения красной книжечки автоматически вытекало, что настало время реализации юношеской идеи-фикс. Переезд в Петербург развернулся передо мной во весь свой гигантский рост. Красной полосой подчеркну, что я ни разу не сомневался в целесообразности и возможности такого переезда. Уралу я оставлял своих немногочисленных друзей (мой цинизм подсказывал мне, что краткий промежуток времени оставит от меня, в их душах, только рожки да ножки, но, к счастью, это оказалось справедливым не во всех случаях), родственников (см. ситуацию с друзьями) да боязнь речевых контактов.

Одним из моих первых удивлений в Петербурге была общительность местных жителей. Многие говорят, что жители города на Неве холодны и высокомерны. Мой опыт свидетельствовал об обратном.

Была такая история.

В поисках места работы или учебы я однажды забрел в Академию наук (где, по сведениям поэта, заседал какой-то князь с удобной физиологией [19] «где, по сведениям поэта, заседал какой-то князь с удобной физиологией». См. пушкинскую эпиграмму на князя М. А. Дондукова – Корсакова: «В Академии наук заседает князь Дондук…» ). Темные пыльные лестницы вызывали ассоциации с чем угодно, только не с храмом науки. Тяжелая паутина украшала верхние углы помещений, кофейные пятна декорировали подоконники в духе супрематизма (позднее все выяснилось – время отпусков вышвырнуло за пределы города не только ученых мужей, но и «санитарно-технический персонал», в просторечии «техничек»). Робко ступая по лестницам, я пересекал коридоры и аудитории в поисках живой души. Неожиданно где-то наверху треснула дверь, раздались гулкие шаги, мычащие о приближении человека. Через несколько минут этим человеком оказалась растрепанная дама средних лет, стремительно несущая собственное тело куда-то вниз. Заметив меня, она остановилась. Даже ее синее платье выражало озадаченность. На мой вялый вопрос она прокричала, что мигом закурит сигарету, успокоится и тогда обсудит со мной все, что угодно. И (о, чудо!) через несколько секунд, она уже мирно дымила, отвечая на мои осторожно-наводящие вопросы. Сегодня, когда я уже несколько лет прожил в Петербурге, такое поведение дамы мне не кажется необычным. Тогда же я был поражен ее способностью запросто общаться с первым встречным. Приличие в провинции имеет особенно жесткие рамки. Это объясняется не только меньшей интенсивностью контактов между незнакомыми людьми, как в столичных городах, но и слишком деревянным пониманием библейских правил при значительной роли местных обычаев.

Итак, я переехал в Петербург. Количество нанимаемых жилплощадей росло пропорционально времени пребывания в городе на Неве. Число знакомств увеличивалось не так быстро, однако это легко объяснялось особенностями моего характера и все теми же обстоятельствами жизни.

Как упоминалось выше, жить я начал в Екатеринбурге, но жить – в Петербурге. Бытие постепенно заполнялось. Пребывавшие на Урале зачаточном состоянии поэтические упражнения заявили о себе в полную силу в культурной столице. Этому факту благоприятствовал ряд причин. Дело в том, что переезд подарил мне не только «блестящий Петербург», но и одну из ее обитательниц. По словам Б. Л. Пастернака, искусство есть описание изменившейся действительности, то есть действительности, изменившейся для конкретного человека под влиянием любви. Мне было, что описывать. Вдвойне. Произошли изменения не только в моем мире внутреннем, но и внешнем. Как принято говорить в таких случаях: «изменились декорации». Что касается Петербурга, то подобное его определение не кажется кощунственным, ибо архитектура этого города всегда напоминала мне театральные декорации. Плоские разноцветные дома служили иллюстрацией бессмертного изречения классика о взаимодействии театра, мира и людей.

Первые три месяца моего пребывания в городе на Неве я жил в крайней бедности. Ходил на работу пешком: четырехчасовое путешествие через несколько районов. Покупал готовую кашу в одном необыкновенном магазине, о котором стоит сказать отдельно. Кашу можно было потреблять только при условии жесточайшего голода. В иных условиях организм не шел ни на какие уступки. Магазин был действительно чудесный, некое воплощение земного lerna malorum [20] «Lerna malorum» – «море бед» (с лат.). . Товары оценивались в 2–3 раза дешевле, чем в других местах. Это привлекало в недра сего чуда коммерции тысячи голодных пенсионеров из разных районов города. Они толпами осаждали несчастных продавцов; активно оттесняли конкурентов на обочину жизни. Первое, что мне теперь вспоминается при мысли об этом магазине – хищные, деловитые взгляды покупателей и красные, измученные лица кассиров. После одного-двух визитов сей spectaculum [21] «Spectaculum» – «зрелище» (с лат.). остался лишь наказанием для моей памяти.

Несмотря ни на какую нищету, это было счастливейшее время моего житья в Петербурге. Радость открытий – открытий чего угодно: нового дома, нового человека, новой книги и проч. – захлестывала меня с головой. Я захлебывался от впечатлений. Приходил в музей – меня приняли рабочим – и читал. Потом появлялось дело (как правило, неожиданно), и я носил. Носимым были полотна, инструменты, одежда. Несмотря на то, что я числился рабочим высшей квалификации, этой самой квалификации у меня не было. Я мог только принести – унести, поднять – опустить и подержать на весу. На этом профессиональные способности и обязанности исчерпывались. Большинство времени уходило на чтение. Вернее, оно было только частью того, что меня занимало. Оно было частью Приобщения. Надо ли говорить, что почти ежедневно я, пользуясь гордо демонстрируемым пропуском сотрудника музея, посещал Эрмитаж? Вечерами сидел на лавке в некрополе мастеров искусств (в Лавре) и снова читал. По выходным бродил по узким улочкам Петроградской стороны, посещал кафе, где обычно сидел у окна и вел сам с собой многочасовые разговоры. Дождь серебрил дома и прохожих, создавая дополнительный уют моему убежищу. Никто ко мне не подходил. Никто меня не трогал. Это было прекрасно. В то время я еще был почти незнаком с творчеством Бродского. Сегодня же могу сказать, что многие его строки могут служить девизом моей тогдашней петербургской жизни. Например (точно не воспроизведу, но смысл останется), «как хорошо, что меня никто любить на свете не обязан». Властной руки надо мной не было, указующего перста тоже. Разве это не чудо?