Юлия Мамочева - The Bestелесность

…И вижу, разомлев,
Свой Питер, словно бабочка, приколотый
Иглой Адмиралтейскою – к земле.

Я удрала бы до Европы-то
От народного нервного ропота;
Чужестранной натурой тронута,
В ней цвела б, от своей схоронясь.

Или падчерицею тропикам
Придурнулась бы, мыкаясь робко там.
Я б долой!.. Да стипендия пропита
И на морде не высохла грязь.

Черт дери! Наша сырость – не Сирия;
Как скулит земля от бессилия!
Я – лицом в неё: подкосили меня
Те, с кем сердно делила путь!

Но об этих – молила, просила я
У блаженных голов Василия.
Храм бессловствовал – дура спесивая,
Я своё продолжала гнуть.

И осмеяна всею Россиею
(Бита смехом, как хлыстищем – лошади!)
Вновь – на Красной со сраму площади —
Зло валилась Руси на грудь.

…Я в Бразилию б иль в Малайзию,
Полонезом бы – в Полинезию
Унеслась. Да – никак! Эх, чёрта с два:
Прочно прочь кандалы не дают!..

Ведь сама ж сему безобразию
Присягнула – его поэзию,
Вкус родной чернозёма чёрствого
Полюбила, как чудо чуд.

Бдят тер-Питер и Москоу-сити.
Бредит Родина. Рдеет стяг.
Други! Ярости не просите:
Эх, косите меня! Косите!
К небу только не голосите —
Мне обещано: вас простят.

Ты, Россия, насуплена, аки индейский вождь,
Бледномастна и скорбнолика, что ваша милость.
Я тебе: «Скоро зимушка!..» – ты умиляясь, глумилась:
«Дамы и господа, на арене Великий дождь!»

Я, настойчиво: «Деспот! Бессовестный светокрад!»
Да с возводом в квадрат, да с проржавленной резью в глотке.
Мы – злосчастная троица в этой дырявой лодке,
Вместо пса – про запас – ливневой голограммный ряд.

И сплетенья теней – мира жизненное тряпьё,
Завывающий город – как наглая псина, борзо.
Напряжённо молчим. Только мокрою дробью Морзе
Ливень в крыши вбивает двуточья над всеми «ё».

У России в глазах зеленится озерная синь,
Слезы гордых княгинь над безвременно спящим князем.
Так что хочется падать – с дождём, непременно наземь,
И на чёрной земле диффузировать с чёрным инь.

А когда ты зальёшься в неё с головы до пят,
И когда прорастут васильки сквозь твои глазницы,
Небо скажет: «Привет». Долгожданно заледенится.
И прорвётся из губ его ласковый снегопад.

Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.
Был он любим белыми
(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.
Выбрал-то, бедный, ту,
Жесты которой – безумны:
Поцеловала – и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.
Переглянулись – и, как говорится, беда:
Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь её он вошёл, словно в Иордан,
А саму – неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.
За руку брал – круговертью неслось естество,
Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту – любил, как не смел бы – себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;
Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,
Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил – каждой клеточкой, всяким нервом,
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.
Так он любил – как, сказать по правде, не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать – доказывай, миленький.
Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно – жалеем чужими жёнами.
Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.
Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятия
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.
Так, что сквозь небо
в глазах её – эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.

Под небом задремать мечтал бы каждый…
Моя постель – опавшая листва.
Я сорванец, в котором жив пока что
Всесильный дух святого озорства!..
Лежу в саду, волненьем трав овеянный
Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;
Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,
Их упиваюсь сладким молоком.
Я сорванец. Устав от пыльных комнат,
От духоты рутинных стен устав,
Дышу. Пока опекой ночь покоит
И сахар звёзд мерцает на устах;
Покуда вечностью, на семь часов помноженной,
Истома благостная плоть не начинит…
Коль вдруг очнусь – ещё впотьмах, встревоженный, —
Зажгу Луны спасительный ночник
И снова – в сон. Нырну, как в небо – жаворонок.
Умру, чтобы воскреснуть на заре:
Её хлебнуть трепещущими жабрами
И раствориться в жидком янтаре
Восхода, раззадоренного зарева,
Которого никто не опроверг…
Лежу в саду с закрытыми глазами.
Читаю звёзды по изнанке век.