Array Антология - Певчий ангел

Он не умеет пить, как гурман —
Не торопясь, смакуя глотки…
Победитель!.. Мне жаль тебя, Дон Жуан —
Остатки не сладки. Они горьки.

Они сухи, как мои глаза,
И ядовитей змеиных жал…
Пей же! Это вино ты сам заказал!
Командор не придёт. Он мёртв. А жаль…

Скомканная пустая постель.
Скомканные чужие слова…
При жизни я двери сорвал бы с пете́ль,
Но смерть всегда – пораженье в правах.

Мёртвые сраму не имут… Честь? —
Пустое, так же, как месть и страсть…
А впрочем, одно преимущество есть:
Мертвеца нельзя убить ещё раз.

Не знаю, зачем я пришёл сюда…
(Скука – проклятие мертвецов!)
Не для поединка и не для суда,
А просто – увидеть её лицо…

Что ж, mea culpa – моя вина!
Я не успел (или не сумел…)
Ей объяснить, что любовь – не война,
Где после сражения – груда тел.

А Дон Хуан – не учитель ей,
Он сам невежествен, как монах…
Я готов пережить хоть сотню смертей,
Чтобы ей помочь, но – увы и ах!

Она простит эту ночь ему,
Но не себе… Куда ей бежать?
Дверь за́перта. Окно раскрыто во тьму.
Командор пришёл, но он мёртв. А жаль…

Послушай, Крысолов, зачем ты снова в Гамельн?
Тут крысы не живут с тех самых дней лихих,
И тут тебя не ждут, но и не бросят камень
В тебя за все твои и не твои грехи.

Изношен твой кафтан и стоптаны ботинки,
И дудочка твоя срывается на хрип;
В глазах твоих судьбы нетающие льдинки,
В кармане – медный грош, в котомке – сухари…

Что ты пришёл узнать (а может быть, поведать?) —
Покаяться ли в чём, оспорить ли вину?
Тут все уже давно отплакали по детям,
Попутно не забыв пересчитать казну.

…А дети шли с тобой, смеясь и подпевая,
И ветер раздувал огонь сиявших глаз,
И с туч живой водой стекала дождевая,
И мир рождался вновь, как будто в первый раз…

Но латаный кафтан не заменяет латы,
И дудка – не копьё, хоть мельниц и полно…
А дети нынче тут с рожденья глуховаты
И песенки твоей не слышат всё равно.

Что за банальность, Господи прости:
ну, я люблю… ну, ты, увы, не любишь…
Всё под луной не ново и не лучше,
а то, что не в реале, а в Сети —

неважно: боль фантомная порой
бывает нестерпимей настоящей,
и опустевший электронный «ящик»
такой же чёрной видится дырой,
как дырочки в жестянке на стене,
когда сквозь них, как парус, не белеет
конверт… И я опять включаю плеер
с той песенкой, написанной не мне…

А ты молчишь, печальный Птицелов,
потусторонний призрак монитора,
и я стенанья греческого хора
перевожу на русский парой слов.
Из шерсти путеводного клубка
на зиму Ариадна вяжет свитер…
А ты не пишешь, не заходишь в твиттер,
закрыл ЖЖ и удалил аккаунт.

Не выйти через запад на восток
мне в этом лабиринте отражений…
Отбросив ник, подписываюсь: Женя.
Теперь – лети, последний лепесток!

…А дождь – он, в самом деле, смоет всё:
и поцелуи с губ, и снег, и слёзы.
Как клоун в цирке, плюхнется он оземь
и запахов охапку поднесёт.

Он сможет без труда растормошить
труб водосточных чинную семейку,
и те зальются булькающим смехом
от всей своей заржавленной души.

Наделав лужу, он смутится сам
и смоется с Манежа, огорошен,
а зонтики захлопают в ладоши
и сложатся с почтеньем пополам.

…Ты спустишься в простывшее метро
простившим эту ночь за это утро,
и контролёр с лицом дежурно-хмурым
потребует билетик, как Харон.

А я у стойки паспорт протяну
немецкий, поздоровавшись по-русски,
и скажет стюардесса: «Видно, грустно
так скоро покидать свою страну?»

Но, слава Богу, дождь, и на него
легко списать взъерошенность и влажность…
А впрочем, это всё уже не важно,
мой самолёт вот-вот начнёт разгон.

Ума хватило вымолчать слова,
чтоб маяться поврозь, а не друг с дружкой.
– Нет, нет, спасибо, мне воды не нужно:
в Москве был дождь, и я теперь трезва.

Осень, не помню, в каком мы родстве,
так измотал меня этот проклятый
год, что уже непонятны, невнятны
хрипы и всхлипы в сентябрьской листве.

Осень, ведь было же что-то в крови —
общее чувство свободы и меры,
что потеряла, пойдя на галеры
рабского счастья твердить о любви.

Не унижай меня больше, любовь!
Только ты в сути своей униженье,
вольной когда-то души пораженье —
рядом с другим не остаться собой.

Не подходи ко мне больше! Пора
жить, не калечась и не калеча.
Осень кладет мне ладони на плечи.
Я вспоминаю: ей имя – сестра.

Выйду из дому в мороз.
Ветер с налету облапит,
тело продует насквозь,
душу вчистую ограбит.

Ветер, хоть что-то оставь
мне в эту ночь ледяную.
Память оставил – кристалл,
впаянный в клетку грудную.

Знать бы, куда поверну,
где я, откуда и кто я?
Помню лишь зиму одну
жизни, прожитой не мною.

С кем же я лето пропела?
Ветер толкает – пустяк!
Вот он забрался под перья —
в полый мой птичий костяк.

Птицами были мы в детстве
до человечьей судьбы:
холод и голод – и бедствуй,
мерзлую землю долби.