Константин Кадаш - 25-я рага

это дорога в один конец, непогашенный билет,
выданный на руки в глубоком детстве,
если все еще способен закрыть глаза —
зажмурься: здесь всегда остается место
точечного света, выгодно оттеняющего пространство,
как то и положено
в сложенной
дихотомии молчания и крико/подобия
чайки, заблудившейся меж заливом и взгорьем,
но не смеющей повернуть назад;

у плато плутающая осень
заботливо прибирает прошлогодний сор;
выговором, говором, акцентом —
заклинание тварности: точка отсчета,
делящая полярности базиса и надстройки, момент
непостижения основополагающих истин, где торг
не уместен и
не сопоставим с реалиями рынка;
я малым сим предписываю кротость
и спор
о частностях и неустойках.

отныне – белым в молоко
в найм перспектива территории, когда-то
должно быть, населяемой другими:
едва ли здесь найдется строчка
для следа нашего, с избытком —
для оттисков нашедших выход из пустыни
и заселяющих ландшафты,
мгновение тому лишенных человека.
ом!
мой бон мой бег мой кроткий бог,
я заметаю след и выхожу из дома.

…бхикшу сысой говорит о шумах в сердце и неизлечимой душевной хвори,
появляющихся в момент восхождения по лестнице на <���тринадцатый> этаж,
которого, как известно не существует, в отличие от извести,
которой здесь покрывают стены и ретушируют души узоры,
чтобы, нечаянно, не выпасть
из времени и из пространства.
осознавая их непостоянство, конечно, эти опасенья
мне видятся нелепыми отсюда: чердачное окно так ириеподобно,
и ты, взобравшись вновь на крышумира и – обнаженным став —
суставы жаждешь преломить на крылья, что позволят
невздорную осмыслить сущность серафимов
и прочих яснооких, кистеперых,
исчезнуть успевающих до вдоха.
так допивай свое омманипадме,
пока над городом восходит неделимость.

совинокрылый, я вырастаю из твоей земли,
ломкие ветки собираю, выданные огню,
гадаю на погоду
знаменосец, охранитель нищих духом,
отливаю птицам пулю, загадывая число пи
дующим на холодную воду,
и вам, выглядывающим из глины и плоти небоскребов,
переписывающим себя каждое утро по стеклу наново,
в души вкладываю керосиновые лампадки, чадящие
копотливым дымком справедливости и неравноправия.
во имя мирового пожарища,
присного славославного пожорища,
оголтелого предела:
полые торговцы пылью и срамом,
лютующие в исподнем,
таят леса своих нерукотворных тел.
тем и ладны.

дни недели складываются в поколения;
навязчивая глоссолалия —
как способ преобразования
информации в кинетическую энергию…
быть может, именно поэтому
земля продолжает вращаться,
солнце – сгорать,
космос – кипеть
в точке отрыва.
сегрегация по признаку тела,
констатации срыва.
Марксу определенно стоило бы родиться женщиной,
в нем столько теплоты и смирения,
что хватило бы на поэму
и на то, чтобы наполнить молоком
все-все твои кисельные берега, дружочек.
все еще душно и ломко —
болезнь становления голоса,
отравляющего тело пубертатным ядом.
ассоциации
юных социалистов
основывают тоталитарные секты,
повернутые на совокуплении,
искуплении,
преображенный танатос,
расщепляет атом единоверия,
вовлеченности окись порождает приступы недоверия
несвоевременной схоластике
и одержимости потребления,
наводящей мосты и подводящей основы
под благоустроенность яблоневых садов
на африканской равнине
в годину лютых дождей
и зацикленности мира
на полюсах.
быстрее, громче,
нам необходимо
спешить,
восток, запад,
север без признаков юга,
прочие,
пока не пришли все те, тонкокостные,
с обратной стороны
с лицами бабочек,
и не пожрали друг друга.

я иду по следу твоего погребального поезда, хайле селласие,
выжженному ровной колеей в потрескавшейся земле Вавилона,
где, как известно, пустыня, слишком большая для сорока языков сорока племен и
сорока поколений без памяти; я вырываю твой труп, памятный,
удостовериться в подлинности твоих девяти имён.
в этом мире наперечет нелжи, стократ больше обмана и падали,
сами склоняем которые по сорок раз на дню
на уровне сердца, хайле, люблю
ли, ненавижу, статика смысла и право выбора
из ста жизнесмертей единственной – благо, и я пою
так
о самой последней.

карликовые толстосумы Европы, верные завету Фрейда
штурмуют ковчег, укрытый царицей Савской
где-то в песках Эфиопии южнее Аксумы,
если верить пересказам Кебра Нагаст
для октябрят,
тысячекрат-
но размноженным на дармовой
бумаге, вперемешку с эфиром,
зефиром, мелками, мотыльками,
спаленными дотла солнцем твоим любви пью
Джа безмятежность,
сидя на нижних ветвях
вяза – долгой дорогой роста связан,
из неусыпного детства к потешному сраму пою,
дурак, зрелости песню злую
в день твоего покоя
и
поминовения ушедших от конвоя
бхикшу-беглецов высмотренных до беспамятства,
каменеющих между плато путорана и магнитным полем
на куцей качели себяимения, цели,
не выбирающей средства.

Аллах керим
(…и тогда пески и камни Данакиль
Становятся словами, наползающими друг на друга…
Поэма, записывающая себя сама от твоих запястий,
Где, глубоко под кожей, снуют проказливые эльфы
Кайфа, томные феи горячки. Слова,
Умещающиеся в тот смысл, который ты лично склеил
Из лепестков и глины, забившейся в трещины мира,
Никогда не принадлежавшего тебе целиком,
Но оставлявшего свои алые маркеры на полях твоих
Многочисленных имён и жизней
В мгновения опасной близости к смерти и
К женщине, вестнице бессилия, которой ты грезил,
Опаленный солнцем, выискивая тени.
В часы, когда «кровавые шприцы ночи»
Яды безмолвия вводили в вену,
Пустыня оставалась равнодушной…)