Сергей Магид - Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

Самой малой малости
Выпросишь едва ли,
Шуточки да шалости
Льдинкою в бокале.

Вечером стаканчики,
Сдвинутые в ряд.
Мысли-одуванчики
К ночи облетят.

Хохмочки да сплетенки —
Весело и смело.
Мысли-перманентики
Завиты умело.

Доводами давними
Выдуманных слов
Скрыты, как за ставнями,
Душу – на засов.

Молодость проносится
Винною отравой.
Загнана околица
Городом-облавой.

Речи медоустые
Стряпают кисель.
Кружится без устали
Ваша карусель.

Всё что-то наобум, всё как-то невпопад
Я делаю теперь, а, впрочем, как вчера, —
По-прежнему боюсь кружков, дружин, бригад
И в одиночество смотрюсь по вечерам.

И чистая вода, – уменье детских лет
Разгадывать людей, – сквозь пальцы утекла.
Я был когда-то здесь. Меня здесь больше нет.
В Разъезжей улице у Пятого угла.

Я слышу всё одну и ту же фразу.
Всего глупей, что даже и во сне,
уподобляясь вражескому джазу,
мой слух импровизирует во мне.

Зачем Господь даёт сначала память,
а не склероз? К чему сей диамат?
Шесть слов как будто нищему на паперть
ты бросила, – вот объективный факт.

И по ночам, днём, утром, час за часом,
от мозга моего неотделим,
то глухо, как придавленный матрасом,
то как в казарме, пьяный в пух и дым,

твой голос повторяет раз за разом:
«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»

«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»
На насыпи завыла электричка
и где был Крым, там сразу стал Нарым,
и навалилась ночь-алкоголичка.

Я всё еще пытался по привычке
пробить с налёту штукатурку слов,
грыз кирпичи, перебирал отмычки, —
но был из победита их покров.

А в поле за последними домами,
где обрывался гад-микрорайон,
уже клубился дым, уже тенями
он наползал на нас, он был как сон,

в котором задыхался я ночами
десятки раз, предчувствием смятен.

Десятки раз, предчувствием смятен,
во сне я видел наш последний вечер
и гад-микрорайон. И он и он
как Бегемот мне прыгали на плечи,

и зажигал фаллические свечи
знакомый мне по пьянкам сукин сын
и начинались поцелуи, речи
каких-то несоветских образин,

и снилось мне, что твоему отказу
я отвечаю залпом в абажур,
где то ли Бегемот, то ли Амур
качается, в меня швыряя вазу,

и каждый раз кончался этот сюр
дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»

Дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»
я бредил наяву. Я думал, я помру.
Как ржавый флюгер утром на ветру
над бездной улиц, полных диабаза,

я сковырнусь, – и книзу головой.
И эту жизнь с ее пустыми днями,
чтоб ног твоих не вспоминать плечами,
я разобью о камни мостовой.

И вот – свершилось. Злее час от часу
меня терзает голос дорогой.
Но в общем-то я всё еще живой,
еще хозяин и душе и мясу,

и буковок я не рассыпал строй,
но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу.

Но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу
я дуру-мысль о дезертирстве в ночь
и повертев, её отбросил прочь
и сапогами затоптал заразу.

Лишь память не сумел я превозмочь.
Тут все мои старания ни к чёрту.
Слова твои во мне еще не стёрты.
Особенно, когда приходит ночь…

Ну ладно, значит снова без тебя.
Днём. Утром. Вечером. Все чаще. Все привычней.
Вот одиночество, дружок мой закадычный,
меня приветствует, по комнате скрипя

пустыми половицами. Надёжно
его присутствие. Ну ничего, жить можно.

Опять ноябрь. До гробовой доски
видать, со мной пребудет это царство,
здесь, где вступают бывшие Пески
в Советских улиц полое пространство.

Как горек воздух в этом ноябре!
Мой квази-эго, надоевший Кастор,
по-менторски гундосит о добре,
о разной стоимости в табеле о кастах,
о том, что жизнь я понял не вполне,
а я, как зверь на перебитых ластах,
(ни ног, ни речи, – скованный вдвойне)
жду, чем всё это кончится.
Напрасно,
должно быть, жду.
Порой, надев пальто,
спускаюсь вниз, во двор, на воздух, в стих, —
эй, кто-нибудь! хоть кто-нибудь, хоть кто…

Мне говорят в ответ: «Не видишь, псих,
мы заняты – играем в спортлото,
не с кем-нибудь, с прядильщицей Клото
и с А́тропой киряем на троих».

О Мойры, Мойры, чью судьбу вы длите,
зачем не дефицитны ваши нити?

Два цвета – как печать дагерротипа:
снег за окном и тёплый мрак объятий.
Не пискнет мышь. Мышь не выносит скрипа.
Да вот часы всё тикают некстати.

И ничего в измятой колыбели,
где начиналась жизнь неоднократно,
не начинается. Лишь гири как качели
елозят по стене туда-обратно.

Судьба есть место приложенья
нам чуждых, непонятных сил:
одна суёт нам жизни пыл,
другая – смерть без напряженья.

Та, первая, нас тащит к Богу,
к бессмертью, к вечности (зачем?),
вторая тянет в быт, в берлогу,
чтоб снова тихо стать ничем.

Одна сулит пустую славу
и никому не нужный бой,
другая – сладкую отраву:
диван со сплином и покой.

Две силы, две никчёмных страсти
наш ум убогий рвут на части.

Так тянут корни, так сильна земля
и глубина, и тяга к той основе,
где разум – грех, где воплощенье воли —
зачатья боль и рук твоих петля,

так бродит кровь, так набухают вены,
так, кажется, я вознестись готов,
но снова крики первых петухов
дневной моей судьбы возводят стены,

в которых гибну я, как гибнет в чаще,
без слов и слёз, глядя на сладкий плод,
мой предок, в бесконечность уходящий, —

о мать моя, природа, мой оплот,
я блудный сын твой, о тебе скорбящий,
кто бросил дом и к дому не придёт.

Я думаю о том, что потускнев,
твои глаза влекут ещё сильнее,
что тем слышней, чем кажется слабее,
твоих укоров тихий перепев.