Константин Кадаш - Kundskabens træ iii. 2015

берег крут раскатистый
как поросль неба в пере змея, когда
к звездам, к брови, к паперти,
и – падающие капли
не уместить в ладони майской
серый глазом, без берега
в буйном боевом океане
буйным
берегом под беды боем
чучелом конька-горбунка – к ковчегам
кочегаром – к звездам
красным
над пегой ломанной горизонта
над безмерной алой
под радугой революций
в малом – комком земляным, колобком
глиной вылепленным, чадным, вечным
разным
был буй жаром обуянный несносный
падал со скатерти папиросным
огарком о/грани берег, хранил
и в памяти таял-таял
без лепестка, без корня,

а к утру – стихло всё

Великое смирение берет начало от великого греха,
От введения к искушению.
Ловчий ветра рассматривает рельеф потолка
Камеры добровольного одиночного заключения

Где-то на задворках вселенной, в летнем дворце
Глашатая смерти и зачинателя милосердия.
Он уже стар, слаб, наг. Точнее – в одном шутовском колпаке
И в тапках на ногу босу и неверно поправшую тверди,

Как наверху, так и – под землей, там, где костьми играет Лета.
Вот только лодки как не было, так и нет.
И в лачуге смирения зима собою сменяет лето,
В и без того тусклой лампочке неспешно меркнет свет.

Ожидание смерти – ничто прежде сонма вещей,
К примеру, уныния, жажды прощения и исхода.
Ловчий ветра, погрязнув в теле и в тени, за тем и за ней
Не усматривая в себе человека,
в этой вечности заперт, бездушен, богоподобен, зверея от года к году.

Дворец обветшал: позолота, лепнина, резьба по кости и плоти живой
Полнит пространства лишенное площади, стен, пола;
Что горит – сожжено, что все еще живо – лживо в своей полноте. Снова
За дверью в небо картечью палит безликий звездный конвой.

Из колыбели, лежанки, ступеней, дверей, выпростанных лет,
Из того, что когда-то хранило свет и цвело,
Собран нехитрый ковчег.
Монетку вложив под язык,
Ловчий ветра закуривает и берет в руки весло.

Выгорел. Равнодушие разъело плоть, что твой яд,
Здесь не возможно ни пробы взять, ни поставить точки.
Клоуны и палачи, тени, сменяя друг друга шаг в шаг подряд
Плетутся вдоль берега, нащупывая брод, наугад,
И – безмолвные – тонут
____ прочерк

Повторение фарса по сути – тот же акт
Со-творения лжи, но с изнанки вдоха
Ловчий ветра не верит ни в рай, ни в ад.
Только в плотность воды и невозможность бога.

Теперь отходим от обочины, глаза закрыты:
Читать бездорожье по теням следов,
Когда чуждое копошение ветра складывается радугой
Лунной, и невнятица голосов ваших, дорогие мои мертвые,
Посыпает песком ладони —
Птичьи – повернутые к небу и
Почернелые, как заглавные буквы в моём букваре
(молчаливое сердце, скользящее над крышами
С востока – на запад нечетным созвездием,
Гордыни несобранная головоломка, тем числам
Девяностотретий – год от
Лакуны, в которой дремлет рыба)
И, пользуясь случаем, я бы хотел
Передать привет тебе, дружище:
У нас здесь почтичто зима, качели,
Бесконечные твои холмы, как прежде, тянутся в небо,
Верят крыльям, быстроногие.
И юный Альберт все также марширует святым своим шагом
По-над кроной
В город, которого не стало.

Старый медведь
гонит прочь от себя сон;
когда первый снег
наносит мелом слепые пятна
на стекла, он
считает звездных китов,
подбирает оброненные
листья.
Ты никогда-никогда не видел гор осенью, ты
никогда не слышал, как стонет буря —
закачай в свой уютный мирок мой архив пустоты,
зашифруй мою скоропись детской азбукой,
где не осталось согласных, и мы
с тобой полны звезд…
придуманные медвежата млечного пути,
пойманные в силки собственного безволия, считаем
волоски на затылке старой обезьяны:
то, что было безумием – было,
с нами случалось, дрожало на этих ветвях и
опадало с ветром (смотри на кончики пальцев,
не касаясь лица, считай их, опадающие мгновения,
от первого снега – до солнцестояния,
только не спи)

нет смысла в повторении бытописания очередного лазаря,
помноженного на дождевых червей, воспитанных телом его,
бежавшего из лазарета в свет, когда темные дни
приходили на смену темной ночи и даже дальше:
блуждающие палестины твоего разума, восторженные воины,
пирующие в яблоневых садах на мусорных кучах
день – в – день солнцестояния, снежной пыли, легкого
озноба, когда смотришь на стены и видишь стены и стены.
и город пьет твоё небо своими дождями.

Вневременность бремени выдоха, экс-
Территориальность ландшафта, неладные твои косы,
Режущие стебли по живому в тот миг,
Когда водой – к горлу, когда, если память, то к дождям,
Суламифь?
Но снег.
Погода: ветер, гололед.
Разрозненность следов в уставшем парке
Как по паркету – слом, по памяти, в бумаге,
Где складываешь лоскуты от плащаницы.
Глазницы все еще незрячи.
Всеведающий слеп и глуп, как тать,
Как против слова в поле полем
И по полям бегущая строфа:
Здесь от грозы до вдоха – шепот пыли,
От влаги до зори – туман.
Твои слова: начала, морок.
Твой город – весть,
Но все еще взыскуем продолжения
И тискаем кривые горизонта.

Галактическая дыра
Вневременного твоего молчания о частностях,
Размытые границы, краски спектра, чаще грешащие красным —
Так отмечается волна отступления… отступление
Волны, капитуляция. Нам —
Прочие кажущиеся диссонансы:
В каплях, в казуальном Эхо, в эго,
Наступающем на пятки плоскостей настоящего.
В звуке.
Прочее – шум.

миметис-мемет\на мимике отстранения сухого остатка,
в торбу скарб высыпать
как старик,
в страхе отступающий от границы – вглубь
материка/
океана/
оврага/
овина/
и моя голова повинна в сечении
если не золото’м, то изрядно
отдающем картавым эль
слюды, ро’дная…
следствие усечения —
непостижимость края
нелестной услужливости
ацефала,
взыскующего шляпы
об эту пору крестителя/
вора…
свора святого растяпия
растянута от платяного
занавеса спасителя = [равно] до
рова
(О)
Я не увижу ни
холода, ни
слова доброго.
единого.
одного.
в секунду лишнего
неугодного
благоразумия.

и только над городом. и только
над
городо
городить границами
пунктиры,
отточия,
переносы.
империя, начиная с красной строки,
за щекою
хранит
пулю…
расписываясь в собственной любви
к человеку,
к многочисленности вопросов
об излишестве
жития, выпрастанного вовне
(железный город в корчах, в огне,
исчезает в окне/в окопе/в отбросах)
любую другую
любовь любо беречь,
но не к твоим
прижизненным лаврам,
сентиментальным увечьям, литаврам,
тиранам и встречам
рабочего и капитала…
над горизонтом несло копотью
в окно колотило метелью,
металлом,
нестройным прочим.
религиозный озноб,
экстаз единения с нацией, впрочем,
будучи даже изрядно побитым молью,
зае…