Леонид Оливсон - Жизнерадостные люди

Любовник первый не был весьма оригинален,
Сначала юбиляра восхвалял, братву свою пленяя,
Затем посетовал, что мир, мол, материален,
Но если б не было искусства, земля б была пустыня.

И завершил свой длинный монолог, глядя в окно,
Грозя туда кому-то своим мощным кулаком:
«Потомству нашему лишь оценить его дано,
А не людям, живущим алчно, с золотым тельцом!».

И смолк торжественно он с этими словами.
Актеры-други рявкнули «Ура!».
Альбом ему он преподнес, да с литерами,
Друзья все ринулись поздравить юбиляра.

Наш трагик обнял крепко всех, его почтивших,
И быстро опустившись в кресло,
стал рассматривать альбом,
Но не увидел лиц он, вместе с ним служивших,
Ведь фото делал человек, владевший плохо ремеслом.

А под мясное блюдо дерзал другой простак-актер,
Он соизволил даже прочитать ему мораль,
Сказав, что юбиляр имеет сволочной характер
И потому ему его, хлюста, безумно жаль.

Затем поднялся, плача, со словами сам Тигров,
Свой носовой платок в руках терзая, как вражину,
Свою известность лихо возвещая всей дружине
И потрясая пачкою гостиничных счетов.

И тут он не преминул высказаться об интригах гнусных,
В которых жертвою невинной падал часто.
Вошедший театра антрепренер, учуяв запах вкусный,
Прервал его угрозы быстро, сладострастно.

Поздравив юбиляра со счастливым днем
И сам шутя заметив, что знал его давно
Он опустился тут же выпить за столом,
Хоть не платил за угощение и вино.

Тигров утер слезу – продолжил выступленье,
По разрешению актеров приглашенных,
И тут он начал свой обстрел и наступленье,
На палачей искусства, им провозглашенных.

Тут антрепренер с ним совсем не согласился,
Сказав, что он сейчас нам выдал нагло колкость.
И тонко ощущая за сие неловкость,
И, не поев гуся с капустой, удалился.

Но на пути своем успел съязвить большой офит,
Что кресло это юбиляру нужно возвратить,
А то ведь завтра на спектакле «Гамлетова страсть»
На чем же император Клавдий будет восседать?

И юбиляр тут завопил, как гамадрил,
Так трагик наш от горя сойкой слезы лил:
«Вы почему не поддержали от нахала?»
Десерт закончился и гости разбредались.

Вино закончилось, и – что ж – взялись за водку,
Затем пошли в ход шутки анекдоты,
Поток воспоминаний, прежних лет находки,
И разное былое за годы работы.

В часу десятом расплатились за обед,
Но близкие тут проявили мягкотелость,
В другое место был направлен пьяный след,
Да тут еще это веселье не приелось.

И юбиляр решил еще шампанским от обид
Всех угостить, но вот в карманах было пусто.
Любовник первый тут же предложил бегом сходить
Продать горе-альбом и сделать это шустро.

Ведь, если эти кривые дрожжевые рожи
Сейчас мы вынем аккуратно из альбома,
Мы продадим его, продлив наши желанья,
А с ними – для эпиграмм хранить его негоже
Нигде, тем более, у юбиляра в доме,
Ведь и смотреть на них порой – одно страданье.

Доколе будет эта эстафета на Святой Руси,
Привычка пьянства будет други-братцы?
А вот попробуй-ка запрет провозгласи,
Они ведь и полезут дружно драться.

С экранизации Чеховской «Дуэли»,
Где образы героев воплощали,
Вы помните – Высоцкий с Далем,
Мы ищем записи и силуэты
Их дружбы след – из их исповедален,
Но видим записи лишь третьих лиц,
Которые со всех страниц
Нам говорят о схожести их судеб,
О кратких встречах их, по сути,
О внутренней, глубокой связи
И внешней той неявной бязи,
Что длилась долгими годами
С им лишь присущими страстями.
То был совместный их дебют
(И Чехову мы отдаем салют) —
Двух ярких гениев искусства,
Какие там пылали чувства
Антогонистов по натуре
И разница манер, культуры…
Не он ли, Чехов, предсказал
В одном из образов – вандал
Когда-то может вновь явиться
(Как было множество веков —
Нашествий с разных бережков).
Теперь эта война нам снится,
Его Высоцкий там сыграл
Харизматично и достойно,
В присущей лишь ему обойме
Даль тоже слабины не дал,
Хотя по роли он вассал.
Гонимы временем своим,
Они по устремлениям близки.
Игра была в их жизни протеин.
Склонимся же к их обелискам!

Однажды некий пристав становой был у начальства
И в карты проиграл он денежек своих немало.
Он не любил терять чего-то с детства – «сызмальства»,
Зато в сознании виденье ликовало.

И вот от этого события он был не в духе,
Бес межсословной корысти его коробил в ухе.
Себе он места в комнате никак не находил,
Как зверь, он в жуткой духоте садился и бродил.

Он говорил себе, что деньги – дело наживное,
На фабрику подъехал или в трактир разок сходил,
И эти деньги или больше тут жеееполучил.
И эка важность деньги – да все это пустое!

И в следующий поход и отыграться можно,
А сын его в соседней комнате стихи учил,
Но для его ума все это было архисложно,
А мальчик фразы повторял, пока их выучил.

Он классику и не любил, не знал, не понимал,
И вслед за сыном фразу ту же громко повторял
И по-мещански иль грозил, или давал советы,
В конце спросив – кто автор? – сделал на него наветы.

Тут сын ему кричит: папаша, мужик привез муку!
Но это также не уменьшило его тоску,
И заиграла желчь в его душе, и он решил —
Давай-ка высеку я сына, ведь он стекло разбил.

Любил великий, сердобольный Чехов
Над кем-то тонко подшутить в компании.
И находил же он всегда балбесов,
Особенно с Гиляем на свидании.

А было дело вечером на Пасху,
По грязи снежной ехали «чай пить».
Стары были и кучер, и савраска
Представился тут случай друга посмешить.

Тянула плохо сани кляча по камням,
Там, где уж талый снег совсем растаял,
И подкатились к лавке овощной, к дверям,
Устала кляча – их случайный стайер.

А лавка славная Авдеева была,
Арбуз соленый прикупили, что ж…
Обертка из бумаги серой потекла,
Замерзли руки – стало невтерпеж,

«Его сейчас я брошу!» – говорит Гиляй.
«Зачем бросать? Городовой стоит, отдай,
Пусть ест! – Гиляй сообразил. Идея!!
Он пальцем поманил его, весь рдея.

Городовой, фуражку видя, встал во фрунт.
Хотел Гиляй сказать «будь осторожен»,
Арбуз отдав, но Чехов выдал тут экспромт,
Как будто саблю выхватив из ножен.