Леонид Оливсон - Жизнерадостные люди

«То бомба, осторожнее: неси в участок» —
Гиляй сообразил, что это шутка.
Услышать это можно было часто,
Городовому стало, видно, жутко.

«Не урони – гляди! – кричит Гиляй ему. —
Мы будем ждать тебя в участке, понял?»
А мы отправились в Столешников в корчму,
Лошадку свою кучер тут пришпорил.

На день другой он знал деяния стража:
Прокрался с бомбою во двор городовой
И, вызвав дворника, бомбой будоража
На пост поставил свой, а сам, едва живой,

Ступая, чуть дыша, пошел к участку,
За ним тащилась кучка любопытных.
В дежурке сделал рапорт он фантаста,
В руках сжимая свой мокрый груз нехитрый.

Там встретил он агентов отделения,
Они велели бомбу положить на стол,
A пристав сообщил все в управленье.
Так хорошо закончился «прикол».

В тот миг пожарные приехали с пожара,
Толпу увидели, узнав в чем дело.
Старик-брандмейстер был донской казак, поджарый,
Направился в дежурку в каске смело.

Обертку сняв с соленого арбуза
И не внимая крикам, что это чревато,
Он чувствовал, что не забыл он вкуса!
Арбуз донской – любимый полосатый…

Он жил в империи как будто бы как все
И современников он поражал талантом.
Писал он в дневнике сермяжные эссе,
Всю жизнь боялся оказаться арестантом.

Чтоб власти не узнали, что он дворянин,
Мать, будучи беременной, сообразила
И имя друга отчеством ему всучила,
И так всю его жизнь он Богом был храним.

Он вел дневник свой сорок четыре года,
От года трудного войны сорок второго..
Описывая всей жизни эпизоды,
О всех превратностях его большой дороги.

Он щекотал людей всей правдой бытия,
А из-за страха описывал ее парад.
Лишь в «Дневнике» своем был жизни судия..
О, как он ненавидел всей власти маскарад!

Себя в те годы мучил, что заглянцевел,
Что он не мог раскрыться перед читателем.
Он с трепетом пред Солженицыном робел,
Его считая власти гробокопателем.

При жизни все ж решил опубликовать дневник,
Преодолев эмоций страха водопад,
Чтобы читатель не думал, что он временщик.
Ах, если б власти знали, что он супостат!

Дочурка младшая его Елена
Вдруг как-то заболела воспалением гортани,
Узнав о том, упал он на колени,
Он знал, что это казнь за ночь с гордячкой Каэтаной.

Домашний врач ей прописал леченье,
А Гойя – снадобье религиозное для дев…
Святой бумаги мелкое крученье,
Которое дочурке даст облегчение с небес.

Его лишь надо проглотить с водою,
Закутать тело одеялами Святой Елены.
А он в молитвах перед аналоем
И многократным покаянием их занят чтеньем.

Он наказал себя сам епитимьей,
Прелюбодействию он наложил навек запреты.
Как он устал от светской камарильи,
Не будет больше герцогини рисовать портреты.

Заставит разум он уснуть повесы
И укротит теперь в себе любовные все страсти.
Молчал пред Августином и Хосефой,
Писал лишь другу Сапатеру о своих напастях.

Рассказывал в нем правду об уловке,
Когда ложь о болезни дочки он в правду
превратил,
Нарисовал в письме он этомммтри креста, ваятель,
Просил поставить свечки, что потолще.

Узнала Альба от друзей – дочь Гойи заболела —
И тут же предложила эскулапа.
Его Елена от страданий тяжких пожелтела
И встретилась с Хосефой-бедолагой.

И личный Альбы врач пришел к болезной.
О, как был ему он неприятен, его соперник!
Ему всегда не нравился этот щеголь помпезный,
Что делал с Альбой он ежевечерне?

Его леченье не облегчило дочери судьбу,
И в третий день скончалася Елена.
По сути, бедная дочурка и не вела борьбу,
Теперь она была лишь манекеном.

Что ждет артист от зрителя за тяжкий труд,
За те минуты перевоплощенья,
За упоение чудесных тех секунд,
Ведь зритель ищет новых ощущений.

Да, зритель вместе с ним переживает миф,
Который некий автор обессмертил.
Страдать его заставит, ярко изумив
В им воплощенной страстной круговерти.

Ведь насмешит нас до умопомраченья,
Заворожив, как малого ребенка.
Мы не утратим его(her) все изреченья,
А перлы станут частью жизни века..

Он знает эту гробовую тишину,
Горящих глаз не видит вблизи сцены.
Он в каждодневной роли весь сейчас в плену,
Его минуты в роли столь блаженны.

Он страстно хочет душевного общенья,
Чтоб зритель понял апогей моментов.
Проник своей душой в его сужденья,
И за деяния аплодисментов.

Когда домой придет как выжатый лимон
По разному снимает стресс там каждый
И каждый день он держит этот марафон
Ведь для него он в жизни самый важный.

Да прошлый век актрисами великими богат,
Но самой выдающейся везде считают
Ту, у которой голос как певицы хрипловат
И как богиню-идола её все почитают.

Она была красивейшим кумиром века,
Хоть вышла из семьи отца военного простой,
И не было того в искусстве человека,
Чтоб пальму первенства не отдал ей всегда одной.

Как подобает всем идолам столетия,
Все повидала и прошла она в своем веку —
Любовь и славу, и взлеты, и падения,
И зависть, сплетни, горе, одиночество, тоску.

Она не получила в школе аттестата,
Но верила, однако, в успех своей карьеры.
Упорством духа прусского была богата,
Сметая бесцеремонно тут же все барьеры.

Она устроилась в оркестр – играть на скрипке,
А ноги хороши – держали взгляды лабухов.
Уволена за то, но нрав ее был не таков
И на лице ее уж не было улыбки.

Она пристроилась в театр как-то, но в другой,
Где на спине ногами делала велосипед.
Теперь ее рекламам годовым отбоя нет,
И ценность ее ног поднималась по кривой.

Она выходит вскоре замуж и рожает дочь.
Теперь, казалось бы, мечты ее уходят прочь.
Она уходит в кабаре шальной девицейй
И вскоре там становится уже певицей.

Одну необратимо влекло к красе Марлен,
Она ее учила в замужестве дать крен.
Теперь она уж средь лесбиянок из Берлина,
Уже во фраке модном, с моноклем, как мужчина.