Федор Метлицкий - Родина всех. Сборник стихов

Корабль АН СССР – в мальчишьем уходе
В таинственный сумрак иных, в снегу, берегов.
И в темных остатках сруба что-то находит
Душа, откликаясь на кровный, таинственный зов.
На кости китовой – что имя поморское, гордо,
Как солнце России, бессмертно живое «Ондрей»?
И что в суровом «Преставися мирянин от города»
На темной доске —
Что в ночи северной ей?

Как и не было грусти!
– Разве пора?
Дымковские игрушки —
Яр, нетронут рай.
Женихи, невесты
Пялят точки-глаза —
Пули жизни тесной,
Без сомнений телеса.
Всех желаний веер,
Спектром жизнь ярка,
В животворной вере
Феерия индюка.

Художники-бородачи странны,
Их опасаюсь, избранно смотрящих.
Но вот – пейзаж игрушечной страны!
Ее, как нашу душу, создал пращур.
Игрушкой в пятнах – весь заляпан, холст
Мой дух в наивность первых вер уводит, —
В деревне небывалой я не гость,
Здесь все, чего хотел бы на исходе.

На выставке комнатных нежных
Растений – старушек душа
Вся светится в спорах прилежных —
Судьбы утончившийся жар.
Белопероне капельная,
Калерия, флоксы в саду.
Цветное вечное пение —
Бессмертье невыцветших душ.

Провинция нетронуто звенит
В душе народной воздухом доверий —
Откуда-то из древних вер возник
И не исчез, и обновленьем веет.

Свет окраин твоих – неизвестность,
Остановлен вне времени век.
В глупом, чистом теряется скепсис,
Все неверье эпохи калек.

Где-то в северной глухомани —
Опустевший, в зиянье окон
В веке нашем антигуманном
Гибнет русский наш Парфенон.
Староверский храм непокорный,
Не для пользы, а для души,
Проносил сквозь столетия гордо
Веру в новую чистую жизнь.
Предрешен канцелярской бумагой
И покорен смирившийся люд.
Но всегда в непонятной отваге
В нем чудесные силы встают.
Вот студент, искавший опоры,
Поняв плотницкую чистоту,
Взялся методом переборок
Воскресить былую мечту.
Пусть и долго это, и скудно,
И испуг, и зависть порой,
Но стоит там храм неподкупный
С той поры, в глухомани лесной.

Трагедия судьбы – избенки нищей,
Великое терпение и глад,
Где вырвано родное – в то огнище
Ушел – пресветлым утром! – муж-солдат.
Там бабы Любы время отшумело.
А нынешние – пуст и чужд их взгляд.
Кого б рядком – для слова, не для дела,
Ведь ей не много надо – был бы рад.
Какое ей богатство – серебристый
Туман над речкой, где стояла с ним,
И травы изумрудные, и чистый
Зеленый гнется лес – из той весны!
И снова силы юные, как прежде,
И страшной пустоты как будто нет,
И краски ль это, или взлет надежды
В последней и томящей тишине?

На Руси – христианства тысячелетье.
Кто сказал: нет древней русской души,
Что она родилась в первозданном полете,
А не светлою церковью видела мир?
Кто сказал, что тысячелетье бесследно?
Ваша вера выдержать век не смогла!
Возвращается нечто, что было последним
В человеке, чтоб гнева боль не сожгла.

Захожу – и вспышка аккордами красок!
Оживают пейзажи безбольной страны.
Исчезает с лиц открытых бесстрастие
И в доверии души обнажены.
Выхожу – и улица в ярком цветении.
Но проходит минута – окрестность уже
Вновь тускнеет в загадочном осложнении,
В равнодушии толп снова трудно душе.

Выйти, выйти мы договорились
В улиц сырость открытую – чем
Разогнать непонятную примесь
Грустных чувств, не пригнувших совсем.
Может, этому быть на Арбате?
Ах, как верно стремилась душа,
Как раскрылась художникам-братьям,
Словно вышла на волю дышать!
Чем так мило новое племя
Наработанных попусту сил,
И кого отвергнуло Время
И Союз художников скрыл?
Здесь рисуют профили новые,
Оттеняют смелость одежд,
И смешения здесь модерновые
Форм и стилей – пробитая брешь.
Милы зданий нежные краски
То ли памяти, то ль новизны —
Реставратор припомнить старался,
Как мечту, старинные сны.

Раскололось мое застывшее,
Устоявшейся жизни склероз.
В споры авангардистов я вышел —
В молодых художников рост.
Я не знал, что пивные кружки,
Современной воблы хвосты
В измерениях новых кружат —
Школ фламандских неведомых стиль.
Ощутил бытия вибрацию,
Тайной мира пронизан вдруг —
Музыкальными волнами радио
И разложенным спектром наук.
Я разбил тягомотину нормы:
Как смешались знамена, слова!
Всем осколкам клише неспорных
В новизне мировой уплывать.
Оторвался от тяготения —
Слишком вольная ощупь форм,
Слишком тонкие красок сплетения…
Масса зрителей – злится хором.
То ли вся – в сплошняком пейзажах
Личных, бедных уходов-свобод,
Глаз ли фотографично посажен,
К лени озираний зовет.
То ль зеркальные отражения —
Простота застывшей души,
То ль порыв душевных движений
В ритмах нормы легче глушить.
Мне абсурд – обновлений тайна,
Им – лишь к разрушению шаг.
Призывает к расстрелу, казни,
Потеряв опору, душа.

Как долго жизнь была в глухих провинциях
Истории, не зная, что уже
Расколот медальон стихов прилизанных
И в центре мира – судорожный жест.
Не темные полотна старых болей,
Что бьются в перспективе линз глазных,
А странные свечения на воле
И ярко – первозданных красок вспых!
Какая боль – не видеть первой веры
В провинции истории, где я
Брюзжал так долго у открытой двери,
Не знал, чем жить мне, потеряв тебя.

Тих небосвод в прозрачной нежной дали,
Густеет космос в глуби синевой.
И вдруг – удар органа первозданный,
Из центра боли – фейерверк цветной!
Смерч нестерпимых красок страшен, странен —
Порочный город гибнет, напряжен?
Мелодия выводит хрупкий танец
Двух зайчиков – тончайших линий стон.
Какая жажда в нас соединенья
Со звуком – цвета и движенья форм,
И с бытием – души, его творенья,
Как гибельна раздельность наша в нем!
Лучами в тьме просквожены глубины
В зеленом мхе и золотой парче.
Швыряет джаз разрядов ритм – зачем?
Какие там миры, где мы едины?