Михаил Гарцев - Забытые стихи

Безукоризненный рисунок.
Природы вещие черты:
реки зеркальная полоска,
и лебедь дивной красоты
плывет величественно, просто.

Прозрачны воды и чисты.
В них лишнего не видно лоска,
и черный силуэт неброский
в пике с предельной высоты.

Вот он над лебедем завис
и камнем устремился вниз.
Природы слышен гневный ропот.

Печальный белых крыльев всплеск…
И стон, и крови алый блеск,
и лебедя предсмертный клекот.

Это кто трогал яблоко,
кто его надкусил ненароком,
кто прижался к нему
опаленным, трепещущим ртом,
причастился Познанием
добродетелей наших, пороков
и с таким одинаковым,
и с таким откровенным концом.
Так зачем суетиться,
комбинаций рождая узоры,
если все нам известно
от истоков до самых глубин,
и студенистой массою
забиваются к вечеру поры
от нечайного натиска
пробегающих мимо лосин.
Так зачем нам загадывать,
продираясь сквозь дебри истмата,
то, чему предначертано,
несомненно, придет свой черед,
но застыла в веках
одинокая маска Пилата,
провожая идущего
по дороге, ведущей вперед.
О, идущий вперед,
он взойдет на помост без упрека,
где с такими, как он,
производится скорый расчет.
Это горстка людей —
не богов, не жрецов, не пророков —
это гордое племя,
шаг за шагом идущих вперед.
Им обрыдла мораль —
вековая мораль поколенья.
Они делают шаг,
зависая над пропастью дней,
и воздушные массы
их закружат на встречном движенье,
увлекая в зенит
для распятья на крыльях идей.
И когда, наконец,
это гордое племя иссякнет
и когда человечество
призовут на Вселенский Совет,
в торжествующем космосе
человеческий свет не погаснет.
Жизнью наших Икаров
и их смертью оплачен ответ.

Эту зелень вдыхаю,
эту воду и небо…
Это счастье так ровно
безмятежно дышать…
…Это запах домашнего теплого хлеба,
что, вздыхая, в дорогу
соберет тебе мать.
Все когда-то уйдет,
растворится в тумане.
В это трудно поверить,
но все это так.
Мы еще ускоряем…
Сердце бьется на грани,
между жизнью и смертью
только маленький шаг.
Мы еще ускоряем!
И борцами, наверно,
наши дети не нас,
а других назовут,
но места, где нас жизнь
испытала на верность,
канут в вечность
не как
самый хлипкий редут.

Мы еще ускоряем!
Да простят меня небо,
море,
зелень и солнце,
те, что после меня,
те места, где я был,
те места, где я не был,
те, кого я любил,
их ни в чем не виня.

Мы еще ускоряем…

Игрок играет хладнокровно.
Он твердо знает цену ходу.
Спокойно, жадно и подробно
он изучил вещей природу.
Его влечет порыв наживы,
в угаре весь обогащенья,
одною страстью одержимый,
он чужд крупицам сожаленья.
И взгляд бросая на партнера,
собой напоминая волка,
не внемля голосу укора,
встречает взгляд иного толка.
Чем одержим игрок соседний,
что он нашел в игре жестокой?
Ни в первый раз и ни в последний,
зачем отдался воле рока.
В его глазах не блеск наживы.
Их лихорадит ослепленье,
но все черты его движимы
одной мечтой – проникновеньем.
В ходах загадочных и тайных
он видит перст судьбы всесильной.
Так хоровод побед случайных
сменяет проигрыш обильный.
Со слабой, твердою рукою
он вновь в перипетиях оных.
И спорит со своей судьбою,
и познает ее законы.
И за уроном вновь урон.
В душе, карманах, дома пусто…

Но не игрою одержим он,
он одержим святым искусством.

Как хорош самолет,
как стрелой он пронзает пространство
(пусть там кто-то блюет,
у кого-то заложены уши),
а нас поезд везет,
а мы в нем – с неизменным упрямством.
Нам по нраву полет,
но хотим продвигаться по суше.

Пусть войдет ревизор
(в самолете таких не бывает),
на язык он остер:
– Проводник, где на зайцев билеты? —
И бесчестья позор
нас с тобой, проводник, ожидает,
но не пойман не вор,
мы не лезем в карман за ответом.

Эх, колеса судьбы, —
то не крылья шального успеха,
да по рельсам страны,
где на стыках отчайная тряска.
И оскал сатаны
на кровавом полотнище века,
шпалы, словно гробы,
растянулись по насыпи вязкой.

Ты кричишь, контролер,
что мы сели в твой поезд нечестно.
Проявляешь напор,
тычешь пальцем на ленту перрона
(так стреляли в упор,
объявляя врагом повсеместно),
а кто дал, прокурор,
тебе право нас гнать из вагона.

Вот, смотри, ревизор,
вот билеты – проезд наш оплачен.
Ты умерь свой напор,
ты скажи, в чем прокол, откровенно.
Но ты смотришь в упор
и ответ твой для нас однозначен.
Есть в билетах прокол
(по известному пункту, наверно).

Посмотри-ка на шпалы,
ревизор, на них кровь моих предков.
На откосах завалы
жертв болезней, войны и репрессий.
На осколках металла
наковальни судьбы есть отметки,
то глазные провалы
черепов, размозженных на рельсе.

Что же ты вдруг притих,
притомился, других порицая,
а награды отца
из не смолкнувшей скорби отлиты:
мать с сестренкой сквозь крик
его крови ведут полицаи,
а два деда моих
в Сталинградскую землю зарыты.

Кто твой друг и кумир,
и каким ты богам присягаешь?
Ненасытный вампир,
к нацидее зовущие святцы.
Обескровили мир,
на кострах иноверцев сжигая,
штурмовые отряды
всех народов, времен и всех наций.

Был на Севере Крайнем,
шел сквозь град на ветрище осеннем.
Утром ранним,
случилось,
на могилу друзей землю резал,
а на стыках железных
горевал я и трясся со всеми,
и в сверкающий лайнер
я за жирным куском не полезу.

Я стою пред тобой,
я от мысли любой отдыхаю.
Ты мой видишь настрой,
ты понять его должен по виду.
Так что вновь лагерь строй
и зови-ка своих вертухаев.
Я из этого поезда
сам добровольно не выйду.

Наш микроавтобус нам впору.
В нем весело, шумно, не тесно.
Я лезу в кабину к шоферу,
сажусь на опасное место.

И это не лихость толкает —
отчаянья липкий раствор —
так сердце скорей постигает
летящий навстречу простор.

Автобус наш мчится в тумане.
В глаза бьет огонь встречных фар.
Мы ближе к незыблемой грани,
мы первые встретим удар.