Олег Левитан - Дорожное эхо

А если кот талантлив, то и та,
что до сих пор нет-нет да и приснится,
возьмет да и заявится в места
забытые —
к былому прислониться…

…И стану ждать гостей я дотемна.
И лишь когда опять все станет ясно —
я закурю, налью себе вина…
И выгоню кота – за тунеядство.

В давнем рейсе на Джорджес-банке
мы работали тралом донным —
и приплыл он, как бич по пьянке,
в груде хека – зеленым, сонным…

Но судьбу он встречал, как воин,
и усы вздымал предо мною,
и почтения был достоин,
нож мой шкерочный сжав клешнею!

С той поры он живым остался
только кадром на фотопленке…
С остальным я пять дней старался —
делал чучело на картонке!

Шиком было – из странствий шалых
в порт родимый прийти с омаром!
В Ленинграде во всех пивбарах
красовались они недаром…

И когда я с ним шел по трапу
и потом с ним катил в трамвае —
мир снимал предо мною шляпу,
явной зависти не скрывая!

О, романтика, труд рыбачий!
Обретения и утраты…
Года три он висел, маячил
украшеньем родимой хаты.

Ни волны ему, ни отлива.
Ни охоты ему, ни жажды.
Кот глядел на него лениво,
и на клочья разгрыз однажды…

Старушке – восемьдесят три.
Она сама открыла двери.
Заехал внучек и – смотри! —
еще бог весть кто, при портфелях…

Внук объяснял: – Проездом я, —
а мы, безвестные поэты,
вкушали сдобный дух жилья,
в снежочек тихвинский одеты…

Уже не помню, как там что,
но помню – бабка пела песни,
закуску выставив на стол
и даже выпив с нами вместе…

А песни были – просто ах! —
о лебедицах с тонким станом,
о тех валдайских молодцах,
что завтра рекрутами станут…

Певунья кашляла в платок,
Допев куплет, – и снова песню!
А голосок – высок, высок
и так по краешку надтреснут…

И был печален наш уход
от этой старости беспечной,
где если кто и подпоет —
так только лишь сверчок запечный…

Слепой старик о Трое не слыхал.
Он в сорок первом – за рекою Мгою —
в бою столкнулся с пламенем и мглою…
С тех пор он мглу руками раздвигал…

Но мне и рук, сторожких и живых,
хватило, чтоб задуматься о сходстве —
во Всероссийском обществе слепых
на Волховском учебном производстве!

Неотличим от прочих, молчалив,
лишь седенькие лохмы на затылке —
он трудится, он даже в перерыв
все свинчивает штепсельные вилки…

А я стихи, держа с водой стакан,
вещаю, ожидая интереса —
о том, что на щите для Ахиллеса
впечатал в медь божественный чекан…

О городах, в которых я мужал,
о войнах, о которых только слышал,
о пашнях, вдоль которых проезжал,
о звездах, что видны над каждой крышей…

Об океанах, из которых путь
к родной Итаке и тяжел, и долог…
А сам волнуюсь, словно офтальмолог —
спешащий свет незрячему вернуть!

…Слепой старик лицо приподнимал,
детальки доставая из картонок,
и слушал так, как будто вспоминал,
и улыбался мудро, как ребенок.

На высоте мушиного полета,
весь в крапинках мушиного помета,
висит казенный матовый плафон,
и племя насекомое ночное,
являя нам старание смешное,
исследует его со всех сторон…

Спасибо вам, плафон шарообразный,
за то, что вы такой однообразный,
за то, что я – разиня из разинь! —
рванусь на свет, но вы меня спасете,
затрепещу, но вы в ответ споете
привычно и рассеянно: дзинь-дзинь…

И можно жить, не мучаясь сознаньем,
что есть предел полетам и познаньям,
что это можно в формулы облечь, —
но страшно знать, что в двух шагах от света
мы можем жизнь – и думая об этом! —
прожить и даже крыльев не обжечь…

В нашей комнате шкаф поселился!
Он сперва в магазине пылился,
а теперь он пылится у нас —
необъятен и мрачен, как бездна,
как сосед из второго подъезда —
две замочных дыры вместо глаз.

Что его ненасытной утробе —
три рубашки, да простыни обе,
да пальто, да штаны, да пиджак?
Захватил мою площадь жилую!..
Он живет здесь, а я – квартирую,
да и то в уголке, кое-как!

Друг остаться решил на ночевку —
тоже ежился как-то неловко
и полночи мотал головой…
Говорю:
– Что не спишь?
– Да не спится…
А засну, чушь какая-то снится!
Этот, купленный твой, как живой…

Гость другой говорил:
– Все поправим!
Этот гроб мы сейчас переставим!
Шум и грохот стоял на весь дом…
Переставили, но – без успеха.
…И расстроился гость, и уехал.
И – ни слуха, ни духа о нем…

Этот шкаф не разбойник безродный —
на его стороне оборотной
брезжит мебельной фирмы печать.
Но таю я на фирму обиду —
ведь нельзя же к уюту и быту
так насильственно нас приучать!

Я живу рядом с ним осторожно.
Примириться мне с ним невозможно!
И в предчувствии долгой войны
я завел специально в кладовке —
лом, топор, две зубастых ножовки…
Только шкафу об этом – ни-ни!

На рынке центральном – чего только нету в продаже! —
зеленые горы укропа, салата и лука,
холмы помидоров, и яблок, и вишен, и даже —
балтийская сельдь иностранкой глядит из тузлука…

Горят георгины. Рассыпался куль с огурцами!
Наряд милицейский привычно гоняет цыганок.
И жирные куры ведут перебранку с гусями.
И рядом с фуганком, как брат, притулился рубанок…

И так сиротливо соседствуют – с крупной картошкой,
с гвоздями, и воблой, и пестрым ковром домотканым —
потрепанный Пушкин, и Герцен, помятый немножко,
и видевший виды Дюма, и Гайдар с Мопассаном…

– Почем огурцы?
– Рупь с полтиной, берите лукошко!
– Тургенев почем?
– Да за шесть карбованцев, касатик!
– Давайте за три!
– Да вы только подумайте трошки,
какой был писатель Тургенев, какой был писатель!..

Итак, помидоры – пятерка, и Гоголь – пятерка!
И если, допустим в уме, обойтись огурцами,
то сдвинется круг и пройдется чечеточкой Теркин
иль юный Гринев пролетит по степи с бубенцами!..

Торговля шумит – где на совесть нажмут, где на голос!
И только кавказцы сидят среди груш отрешенно…
И алый бутон развернул на бедлам гладиолус —
и вот уже щерится он, как раструб граммофонный!