Сергей Гуреев - Мой удивительный февраль. Том 1. О личном и вечном

И это будет, без сомнения!
Пусть кое-кто кричит – уродина.
Сибирь – источник вдохновения,
Когда она ещё и Родина!

И в пятьдесят он столько лет на марше,
Он в нашей жизни – вечный пионер.
Он – старший брат. Он потому и старший,
Чтоб мне всегда показывать пример.

А началось у нас ещё до школы,
Мы с братом были – не разлей вода.
Всё поровну – игрушки и уколы,
И детский сад в те ранние года.

Нас в первый раз случайно разлучили:
Андрюху, как на службу, как в десант
По вовсе не понятной нам причине
Родители отдали в новый сад.

Мне ничего не объяснили толком,
Мне было три, но помню хорошо,
Как я за старшим братом, в самоволку
Сам в новый сад из старого ушёл.

С тех пор в одни и те же учрежденья
На пару лет позднее, по пятам
Я вслед за братом двигал с убежденьем —
Где он прошёл, я тоже буду там.

И не было проблемы в том вопросе,
В любых делах я там же, где и он.
Одно лишь жаль – он «музыкалку» бросил,
А я осилил тот аккордеон.

В леса, в походы ездили на пару,
На бардов тоже брат глаза открыл.
Он первым сам себе купил гитару,
А позже мне гитару подарил.
Потом он в институт прошёл успешно.
А мне куда? Туда ж, сомнений нет!
Поскольку не котировался здешний,
Подался в Томский университет.

Так мы и шли по жизни, словно в шлейке,
В успехах повторяясь каждый раз.
Он первым приобрёл свою «копейку»,
А я напрягся, и купил «Луаз».

С жильём мы тоже скромно начинали:
Он в коммуналке бился пару лет,
А мне в общаге комнату не дали,
Я просто перестроил туалет.

Потом Андрею повезло с «хрущёвкой»,
При этом зал, понятно, проходной,
И я, как говорится, ртом не щёлкал —
Расширился до комнаты одной.

И дальше не сдавали мы позиций,
Выдерживая равенство сполна.
И общих, и раздельных экспедиций
У нас обоих было дополна.

Он папоротник собирал в «застое»,
Я «на орех» – такой вот был калым,
А что до клюквы – это, брат, святое,
Тут мы вдвоём, под осень, под Нарым!

Ещё охота. Это я освоил
И как на вахту первым заступил.
Вот где азарт, с собакой, с зайцем, с воем!
Он даже дробовик себе купил.

Потом мы, то ли как-то постарели,
То ль я остался, а уехал он.
Встречаться стали реже, не горели
Хвататься каждый раз за телефон.

Когда же свежий ветер перестройки
Вдохнул в нас новый жизненный мотив,
Я хату отрабатывал на стройке,
А он подался в кооператив.

Курить он, кстати, очень рано бросил,
Хоть начинали вместе с детских лет.
Вот борода, усы, очки и проседь —
Наш эксклюзивный, фирменный портрет.

А дальше – я в Сибири, он в Поволжье,
Года бежали мерно день за днём
С удачей, и с бедой, и с даром божьим,
Что всё равно по жизни мы вдвоём.

Такой вот путь и разный, и единый,
Что начался когда-то в детсаду.
Лишь головы украсили седины,
И срок по жизни, а не по суду.

Мы движемся вперёд, с упорством, с кровью,
Не опасаясь грязи и трухи.
Он трудится на поприще здоровья,
А я в науке и пишу стихи.

Сижу в болоте, разве не тону,
А захочу на берег протолкнуться,
То сразу слышу – Не гони волну,
Иначе все другие захлебнуться!
А как же быть, когда терпенья нет?
Хоть заржавел уже клинок булатный,
Я так хочу, как будто в туалет,
А туалет теперь повсюду платный.

Куда не сунься, доставай, плати,
А чем платить? В кармане три копейки.
Поэтому и некуда идти,
В болотной жиже, хоть тони, хоть пей-ка.
Но как, хотя бы маленьких побед
Добиться мне с остатками отваги?
Я до сих пор хочу велосипед,
Когда кому-то дарят «Гелендваген».

В моём болоте – кухонный галдёж,
И шеф – дурак, да и жена – мочалка.
И я – не золотая молодёжь,
Как воробей – не сокол и не Чайка.
И пенсия, как брошенный кусок.
Как с ней сегодня почивать на лаврах?
И я, как страус – голову в песок,
Ровесником умерших динозавров.

Когда я прихожу в забытый сквер,
Где мной уже давненько не звучало,
Встаёт вопрос – На кой, скажите, … ляд
Мне это всё перепивать сначала?

Ах, да! Друзья! Вон тот слегка похож,
А этот еле жив, а всё туда же.
Что делать мне среди знакомых… лиц?
Вдруг я опять не на того нагажу.

Приятней как обычно про себя,
Ну, под себя, уж если быть точнее,
Ведь только очень искренне любя,
Насочинять сумеешь покучнее.

Кому пиит. Кому простой фискал,
Но каждый раз, как в новое открытие,
Гляжусь я в свой чарующий оскал
В окладе поседевшего небрития.

Иных уж нет… А те – в чужом краю
Играют песни в зарубежном мире.
Я ж в нашем Томске до сих пор пою
Евреем юго-западной Сибири.

Не просто так пою, пишу стихи,
Делясь с друзьями всем, что накипело,
Не для того, чтоб скрыть свои грехи,
А чтоб душа и маялась, и пела.

Где племя молодое? Где оно?
Кому отдать перо на попеченье?
Кто не всплывет, как в проруби…. бревно,
А выгребет наперекор теченью?
И в упоенье дальше понесёт
Всё то, что раньше намолол Емеля,
Прекрасно понимая, мир спасёт
Лишь оптимизм российского похмелья.

Чтоб не пришлось поспешно отпевать,
Кого издать при жизни не сумели.
Ведь это ж сколько нужно выпивать,
Чтоб дети родились и повзрослели?

И чтоб успеть, очистившись от скверн,
Подраненным, но всё же не убитым,
Когда опять приду в забытый сквер,
Увидеть, что он тоже не забытый…

Наш Паша юный, но лысеющий.
Тебя мы любим, мы же те ещё,
На прииске твоём редеющем
Свой поцелуй запечатлеть.
Мы ждём апреля, как спасения,
Чтоб как всегда порой весеннею
К тебе прибыть на день рождения
И что-то этакое спеть.

Карьерный путь у Паши долог был:
Он начинал лихим геологом,
Но, посчитав, что это дорого,
Он надавил на тормоза.
И до конца ещё не ведая,
Он гаражом своим заведовал
И, как обычно, не обедая,
Пылил «УАЗиком» в глаза.
Потом ему открылось виденье —
Он перешёл на телевиденье.
С тех пор его всё время видели
В огромном джипе за рулём.
На стойкость он держал экзамены,
Чтоб за три дня до Белокаменной,
И там с Валерою не камерно
И, вероятно, не вдвоём.