Array Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

Шестерых детей подарил бог Бенциону и Соне Пайкиным. Хотел дать им больше – да двое умерли во младенчестве. Но и шесть немало: три дочери и трое сыновей. Поровну, чтобы никому не было обидно. Выросли все красивые, похожие на мать лицом и статью. Перед самой войной старшенькие – Любочка и Федя – нашли себе пару, и в каждой семье родилось по мальчику. Значит, семья стала больше. А потом сыновья ушли на фронт. Семён – так тот прямо с армейской срочной службы воевать отправился. Ещё школьником он записался в Осоавиахим, всё бегал на местный аэродром, учился летать на фанерных самолётах. Вот его в авиацию и определили. Все глаза выплакала Соня, боялась, что и ей похоронки придут, как приходили они к её соседкам. Но бог миловал: старший Фёдор и средний Яша вернулись целёхонькими, а младшенький Сенечка, сталинский сокол, хоть и ранен был, но из госпиталя письмо написал: мол, не волнуйтесь, дорогие, рана пустяковая, скоро вернусь к вам, там и поговорим. К этому времени Пайкины как раз из эвакуации вернулись.

Но вот уже и весна пришла, и Победу отпраздновали, а Семён всё не едет и не едет. Забеспокоилась Соня, стала теребить мужа: напиши да напиши в госпиталь. Бенцион не стал дожидаться, когда супруга ему окончательно житья не даст, и быстренько отправил в Харьков заказное письмо с запросом. Недели через две пришёл ответ: так, мол, и так, уважаемый товарищ, ваш сын, старший сержант Пайкин С.Б., после проведённой операции и курса лечения выписан из госпиталя полгода назад. Соня в слёзы: убили, по дороге убили! И действительно, тогда, после войны, пошаливал народец; бывало, что и грабили, отнимали ценное. Могли и убить – в ту пору жизнь человеческая ничего не стоила. Только матери от этого не легче: сын на войне живой остался, а до дому не доехал.

Тут соседка Катя ей присоветовала:

– Сходила бы ты, Сонечка, к гадалке. Может, она тебе что-нибудь утешительное скажет. Говорят, что и через десяток лет возвращаются.

И повела её тайком от пайкинской семьи на самую окраину Кривого Рога, где в старых, ещё дореволюционных бараках жили шахтёрские семьи. Старуха, мрачная, жилистая, разложила карты, что-то зашептала, забормотала и вдруг ясно сказала:

– Живой твой сын. Помяни моё слово – вернётся.

Соня только вздохнула. А потом написала своему брату письмо, попросила приехать, поддержать её с мужем. Были они с братом близки, всегда друг другу помогали, вот и захотелось Соне Пайкиной поплакать на родном плече. Видимо, мужниного ей было недостаточно.

Брат Фроим, огромный, широкоплечий, громкоголосый, купил домик в Новом Буге, перевёз туда семью и собирался налаживать хозяйство: по Украине тогда лютый голод гулял, а жить как-то надо было. Но после Сониного письма засобирался Фроим в дорогу. Положил в кошёлку хлеба, пироги из ржаной муки, фиолетовые головки старого лука, слегка прихваченного морозцем прошедшей зимы, и яблоки-ранюш-ки, мелкие, кислые – скулы сводит. Какая-никакая, а всё же еда. От Нового Буга до Кривого Рога – полдня пути. Но поезд плёлся едва-едва, останавливался у каждого столба и пропускал встречные составы. Замучился Фроим. В общем вагоне теснота, шум, детский плач. На рассвете старенький паровоз подтянул их к какой-то станции и, выпустив облако дыма, словно нехотя остановился.

– Долго стоять будем? – спросил он у проводницы.

– А я почём знаю? – огрызнулась она. – Приобресть чего хочешь? Иди, успеешь. Вон, видишь, базарчик? Если денежки водятся, сметанкой разживёшься. Я завсегда туточки покупаю.

Фроим спрыгнул с подножки, зябко повёл плечами. Несмотря на ранний час, у небольшого обшарпанного здания – то ли вокзала, то ли склада – шла бойкая торговля. В ногах у продавцов на газетах была разложена всякая всячина: часы, самодельные зажигалки, подержанные вещи. Хмурый небритый мужик продавал на разлив самогон. Он ловко открывал бутылки, наполняя мутным пойлом один и тот же гранёный стаканчик. «Зараза к заразе не липнет», – заплетающимся языком объяснял он недовольным.

Рядом с бутылками, радуя глаз, теснились горки черешни, пучки пузатой редиски, пупырчатые огурчики, глечики со сметаной и творогом. Фроим из внутреннего кармана пиджака достал тряпицу с деньгами – слава богу, на месте, обошёл всех стоящих крестьянок, попробовал из каждого глечика. Ах, вкусно! Раздумывая, у кого купить, глянул вправо, словно бы его кто-то приманивал: у деревянной будки худющий парень с пустым левым рукавом пытался открыть огромный амбарный замок. У него не получалось, ключ падал, и парень, чертыхаясь, снова и снова поднимал его с земли. Что-то знакомое почудилось Фроиму в фигуре этого парня, в упрямом наклоне головы, в тёмно-русом кудрявом чубе, свисающем на лоб.

– Кто это? – быстро спросил он у молодайки в рябой косынке.

– Да Сергунька, Аньки Коцюбы чоловик.

– И не муж он ей вовсе! – прервала её дородная соседка. – Так, полюбовник. Привезла его из дальних краёв. Он ничего хлопец, справный, даром что без руки.

– К мужицкой работе, конечно, непригоден, – добавила молодайка, – так он кладовщиком на станции оформился. Хороший, вежливый. Видать, из городских.

– А давно он у вас? – заволновался Фроим.

– Поди уж месяцев семь будет. С Крещенья, – ответила дородная и вдруг подозрительно прищурилась. – А что это вы, чоловиче, всё выпрашуете и выпрашуете? Может, знаете Сергуньку? Или того хуже – из органов будете и вора шукаете?

Фроим засмеялся, махнул рукой и оборвал разговор. Ни в чём он не был уверен, чего же зря людей волновать! Купил глечик густой, как масло, сметаны, сторговал у какой-то бабки туфли – в подарок сестре, глянул на криво прибитую к зданию станции вывеску «Вапнярка» и вернулся в вагон. И всю оставшуюся дорогу до Кривого Рога думал: Сенька ли это Пайкин, племянник его родной, или просто похожий на него парень? Да и откуда Сеньке ни с того ни с сего вдруг оказаться на станции Вапнярка, в приймах у какой-то Аньки Коцюбы, когда у него есть родители и куча родственников, которые до сих пор в его гибель не верят!

К вечеру Фроим, так и не придумав ответа, вышел на станции Долгинцево, а оттуда на попутной телеге в полчаса добрался до дома Пайкиных на улице Глинки. После слёз, объятий и вопросов о самочувствии уселись за стол.

– Помянем сына нашего, Сенечку, – сказал Бенцион. – Его одного нет за этим столом. Все с войны вернулись. – И вытер ладонью выступившие слёзы.

Соня, как наседка, защищающая своих цыплят, набросилась на мужа:

– Сколько раз тебе говорила, Беня, не смей его поминать! Чует материнское сердце, живой он. Зол мир зан фар им! [1] Зол мир зан фар им (идиш) – дословно: «Чтоб мне было за него», т. е. мать готова взять на себя все горести сына.